Врачи лечили меня неправильно и отправили умирать в хоспис

Осенью 2022 года у жительницы Новокузнецка Ольги Селиной нашли опухоль кишечника. Врачи поставили ей диагноз «саркома прямой кишки», сказали, что жить ей осталось не больше месяца, отказали в химиотерапии и в конце концов отправили в хоспис. Но Ольга выжила. А в начале 2024 года она узнала, что ее неправильно лечили. Ольга рассказала «Холоду» о том, как боролась за выживание и как добилась качественного лечения в Москве. 

26 ноября 2022 года моя жизнь изменилась. Мне было 19 лет, я только устроилась на первую работу, училась в институте и в автошколе. Весь ноябрь меня преследовали боли внизу живота, но я особо не придавала этому значения. Один раз-таки сходила на прием к гастроэнтерологу: она мне поставила диагноз «синдром раздраженного кишечника», не отправила ни на какое обследование, даже на анализ крови, и прописала мне слабительное.

А 26 ноября вечером у меня случился сильнейший приступ боли. К тому моменту я уже перестала ходить в туалет, то есть слабительное не помогло. Я вызвала скорую. Фельдшеры, услышав, что у меня боли внизу живота, предположили, что это связано с гинекологическим заболеванием, и отвезли меня в Городскую больницу Новокузнецка. 

Я просидела в приемном отделении в совокупности часов пять, потому что был огромный поток людей. Мне сделали обследование, рентген, УЗИ и сказали: «Мы не знаем, что с тобой, на рентгене видно явное увеличение матки». 

Меня отправили в гинекологическое отделение, а там сделали УЗИ и сказали: «Мы тебе ничем помочь сейчас не можем, можем лишь вколоть два укола обезбола. Иди в поликлинику по месту жительства и сделай МРТ платно» (эпикриз есть в распоряжении «Холода», в нем говорится, что врачи диагностировали Ольге двухсторонний гидронефроз на фоне опухоли малого таза. — Прим. «Холода»). Я не помню точно, что они сказали: то ли что у них нет аппарата, то ли что у них большая очередь. В общем, меня отфутболили в два часа ночи в состоянии полной измученности.

Два дня я лежала в кровати, согнувшись, потому что боль нарастала и нарастала. Я пришла в поликлинику в понедельник в согнутом положении, потому что разогнуться уже не могла. Заведующая, к которой меня отправили, была в шоке и сказала, что мне надо ехать обратно в горбольницу, потому что в поликлинике мне ничем помочь не могут. Вот так я снова оказалась в больнице. 

Неделю мне давали обезбол, слабительное, делали клизмы. Они пытались вызвать хоть какой-то стул, но ничего не получалось. Только в конце недели мне сделали МРТ и на следующий день повезли на срочную операцию. Во время операции мне удалили опухоль и часть кишки, вывели колостому. 

После операции хирург мне сказал, что опухоль была настолько большой, что проросла в часть кишечника и сдавливала его так, что не давала проходить каловым массам. И что опухоль внутри меня начала распадаться: еще через день-два начался бы абсцесс. Операция была тяжелая, длилась пять часов, и я потеряла литр крови. 

Когда мама позвонила в реанимацию, ей сказали: «Держитесь, так бывает, у вашей девочки стопроцентно рак, последняя стадия. Не знаем, какого вида, но жить ей месяц».

После операции началось тяжелое восстановление. Мне нужно было вставать и разминаться, менять мешки [для кала, которые крепят к колостоме — части толстой кишки, которую выводят на переднюю брюшную стенку]. Мне только один раз показали, как это делать, но я потом сама в интернете посмотрела инструкцию. А рядом со мной лежали бабушки, и они ничего не понимали: от медсестер и врачей исходило полное равнодушие.

Я помню, как в первый раз меняла калоприемник: смотрю, а у меня там просто огромный кусок мяса на животе (имеется в виду часть толстой кишки, которую в результате операции вывели на внешнюю сторону живота. — Прим. «Холода») — это было жуткое зрелище. У меня в тот момент не было страха, вообще отключились эмоции. Мне нужно было сделать все, чтобы выжить. Я поняла, что я сама за себя, мне никто не помогает. Когда уже более-менее расходилась, помогала этим бабушкам: выводила их в санузел, меняла им эти мешки. Мы с ними вообще просто поддерживали друг друга, потому что морально в больнице было очень тяжело. 

Я спросила у своего лечащего врача, что мне можно есть. Он мне ответил: «Зубы есть? Ешь все». Как потом оказалось, после такой операции мне можно было только жидкое или перемолотое в кашу. А суп с твердой картошкой и другую еду, которую мне давали в больнице, есть было нельзя. 

После того как меня выписали, мама отправилась в Томск, чтобы отдать образцы опухоли на иммуногистохимию. Нам сказали, что Томск — это ближайший город, где это можно сделать. В регистратуре томской больницы маме сказали, что проведут анализ бесплатно по полису ОМС. Но на приеме врач сказал, что надо будет заплатить около 25–30 тысяч за анализ, и попросил после обследования заплатить ему наличными на руки. Мама была готова сделать все, что ей говорили, лишь бы я выздоровела. 

Когда она вернулась домой в Новокузнецк, у меня ни с того, ни с сего поднялась температура под 40. И 24 декабря я опять попала в горбольницу. Врачи объяснили, что у меня начался воспалительный процесс из-за того, что во время операции мне неправильно закрепили скрепку на культе кишечника, осталось что-то типа хвостика — что-то туда попало, и она воспалилась. Врачи решили провести еще одну операцию в срочном порядке и поставить дренаж. Вкололи анестезию в спину. Я не чувствовала ног, лежала и слушала, как врачи инструментами гремят, смотрела в окно, пыталась отвлечься от этого всего. Одна из медсестер мне сказала: «Ты бы видела, как у тебя там все разворотили». А я просто лежу и улыбаюсь, блокирую эту информацию, не пускаю ее в себя. 

Когда наркоз начал спадать после операции, началась ужасная боль. Это не передать словами, это была, наверное, самая ужасная ночь в моей жизни. Я просила дать мне обезболивающие, а мне говорили: «Мы просто так наркотические вещества не ставим. Потерпишь». Я орала, звонила маме, а она кричала от безысходности, звонила в приемный покой и ругалась. После этого мне дали небольшую дозу, и мне стало полегче. 

Перед Новым годом нам предложили снять одноместную палату за 700 рублей в сутки, и я в этой палате встретила Новый год. У меня начал болеть правый бок. Меня отправили на MРТ. После процедуры вышла женщина, которая сидела за компьютером и смотрела на томографию. Она обняла меня со слезами. Я помню, что это был первый раз, когда мне удалось нормально поплакать. Родителей ко мне не пускали, и мне не с кем было поплакать и расслабиться — я все время держала себя в руках. Мы с этой женщиной поплакали вместе, и она сказала: «Держись, девочка, за что тебе это?»

И только после этого я испугалась: «Что же она такого увидела на MРT, что проявила ко мне такую эмпатию?» В выписке было указано: «множественные метастазы в печени, канцероматоз». Маме сказали, что мои боли — от метастазов, что мне остался месяц и жизнь идет на убыль, и посоветовали обратиться в городской онкологический центр. 

В это время мама поехала в Томск за результатами гистологии: в заключении был диагноз «саркома прямой кишки четвертой стадии». Тот врач, о котором я говорила, сказал сходить в регистратуру с выпиской, поставить там печать, вернуться к нему в кабинет и заплатить наличными. И мама решила в регистратуре уточнить, сколько стоит анализ: 25 или 30 тысяч. А ей ответили: «Девушка, у вас по полису ОМС все делается, мы оплату с вас не берем». Мама рассказала, что врач стоял у своего кабинета, услышал этот разговор и просто ушел. 

Но маме было не до разбирательств — она услышала страшный диагноз и думала, как мне это все преподнести. Она сказала мне, что это просто злокачественное образование и нам нужно пройти несколько курсов химиотерапии. Что мы все справимся. Да, выпадут волосики, но все будет хорошо. И я спокойно отреагировала, потому что мама преподнесла мне все очень мягко. 

Когда мы поехали в онкологический центр Новокузнецка, из-за болей я уже не могла ходить, меня тошнило, кружилось голова, я не могла есть. Меня поселили в палату, где было девять человек и между койками не было прохода. Я была под обезболивающим и все время спала. Маме говорили, что жить мне осталось недолго и что мое состояние слишком нестабильное для проведения химиотерапии. Поэтому мне просто давали обезболивающие.

Мама попросила заведующую центра обратиться в Москву или в другие онкоцентры. Заведующая направила мою выписку с МРТ, где говорилось, что мой кишечник поражен метастазами, в петербургский НИЦ Петрова. На самом деле, как потом выяснилось, у меня была непроходимость кишечника из-за того, что я ела больничную еду. Но на МРТ врачи не отличили каловые массы от метастазов. Поэтому НИЦ Петрова отказал мне в госпитализации: там сказали, что не смогут довезти меня до питерского центра в таком состоянии. 

В одну из ночей в онкоцентре у меня началась очень сильная рвота. Я увидела, что меня рвало каловыми массами, то есть тогда непроходимость кишечника у меня достигла пика. Все было как в каком-то фильме ужасов: я под промедолом (сильнодействующее обезболивающее. — Прим. «Холода»), вокруг меня лысые бабушки. Одна меня крестит, другая кричит: «Снимай штаны». Я жаловалась на боли в животе, поэтому они, возможно, думали, что мне станет лучше, если одежда не будет давить на живот. Там был полнейший хаос. Соседка пошла за помощью, но никто так и не подходил. Я позвонила маме и сказала: «Ко мне никто не подходит, меня рвет, мне кажется, я умираю». 

Так как дело было ночью, онкологический центр был закрыт, и мама просто перелезла через забор, достучалась, ей открыли дверь и пустили, и она нашла какую-то медсестру. Но мне просто вкололи еще одну дозу обезбола и я уснула, облокотившись на маму. Утром ей сказали, что ничем не могут мне помочь — раз нам даже в Питере отказали. Предложили выделить изолятор — отдельную палату один метр на два с половиной. Сказали: «Мы вам разрешим быть вместе все время, чтобы вы через забор не перелазили». 

Мы спали с ней вдвоем на одной небольшой кровати, иногда она спала на полу, мы были как какие-то беженцы. К тому моменту мама уже уволилась с работы, чтобы постоянно быть со мной. Уходила на час-два домой, чтобы принять душ. Папа с мамой к тому моменту давно развелись, но папа со своей стороны помогал чем мог, поддерживал меня и маму, в том числе и деньгами. 

Я лежала в изоляторе где-то около двух недель, и мне не оказывали никакой помощи — только вкалывали обезболивающие. Химиотерапию мне по-прежнему не делали, но ввели подключичный порт и подключили к аппарату искусственного питания. 

В этом закутке обычно было темно, и когда кто-то входил, над дверью загоралась лампочка. А врачи заходили только утром во время обхода на одну минуту и вечером. Открывалась дверь, загорался свет — для меня это было как будто бог спустился с небес. Я думала: неужели ко мне кто-то пришел, неужели мне кто-то поможет? Но лечащий врач каждый день отмечала ухудшения и говорила: «Мы делаем все, что можем». 

В один из дней меня снова начало рвать, я опять захлебывалась каловыми массами. И в этот момент мы стали прощаться с мамой. Она говорит: «Доча, не бойся, ничего, тебе станет легче [после смерти], все будет хорошо». Мне тяжело это вспоминать, у мамы тогда такие глаза были… Я даже не представляю, сколько ей нужно было сил, чтобы сказать эти слова. 

Тогда я действительно думала, что, скорее всего, умру, но в глубине души я в это очень-очень не верила. Мама пошла еще раз к дежурному врачу и попросила помочь, рассказала про мой случай. Он сказал, что наслышан, но ничем помочь не может. И мама вспоминает, что сказала: «А моя дочь верит, что вы ей поможете. Вы знаете, я в первый раз улыбаюсь человеку, который говорит, что моя дочь умрет, и отказывает ей в помощи». Мама рассказывала потом, как вернулась, стояла у моей палаты и вытирала слезы, а когда зашла, соврала, что утром меня обещали осмотреть. Я ей ответила: «Видишь, мама, если до конца стоять, бороться и верить в себя, все получится».

Но мамины слова, видимо, зацепили врача. Он пришел с трубкой и чайником и промыл мне желудок. На следующее утро пришел с обходом главный врач, попросил меня сесть, и я резко села. Он удивился: «Ого, сколько в тебе энергии». Я схватила его за руку и говорю: «Помогите мне, пожалуйста». Мне хотелось им показать, что я живой человек, а не просто случай на работе. Я понимаю, что у врачей свои проблемы, что у них небольшая зарплата, но нельзя отменять человечность. 

Мне хотелось показать, что я готова на все, что я найду силы. Тот день стал подарком судьбы. После обхода пришла медсестра с чайником, чтобы продолжить делать промывание. Но она не знала, как промыть кишечник с колостомой, поэтому мы с мамой делали все сами. Она ввела глубоко трубку клизмы, влила много воды, и у меня начали выходить камни (в выписке написано копролит — то есть окаменевшие экскременты. — Прим. «Холода»). В этот момент мама как хирург засунула мне [в колостому] руку и достала каменную субстанцию, которая образовалась из-за неправильного питания в больнице. После этого я стала приходить в норму, кишечник начал работать, и мне решили провести первый этап химиотерапии. Я перенесла ее хорошо и думала, что скоро поеду домой. Мне очень хотелось вернуться к нормальной жизни. 

Заведующая отделением сказала: «Я вас в любом случае выписываю, потому что у нас мало мест. Но вы не торопитесь ехать домой. Я вам советую поехать в другую больницу в микрорайоне Абашево — там полноценная палата с двумя кроватями, будете там с мамой рядом лежать. Я пропишу какие-то препараты поддерживающее, чтобы вы были под наблюдением. Это будет лучше, чем вдруг что вызывать скорую». 

Она очень рекламировала эту больницу: говорила, что рядом лес, свежий воздух, можно гулять и отдыхать. Звучало заманчиво, она сказала побыть там недельку, а потом поехать домой. Сказала, что даже вызовет машину, чтобы мы туда доехали. Мы посоветовались с родственниками, а нам говорят: «Там на Абашева не только есть больница — там еще и хоспис». Мы спросили об этом у заведующей, но она ответила, что это обычная больница, и прямо настаивала на том, чтобы мы отправились туда.

На следующее утро нам вызвали машину до Абашево. На улице зима, минус 25 градусов, я в бандаже, швы после второй операции только-только зажили. Мы едем, а сзади на машине едет отец с моими вещами. Подъезжаем, я вижу избушку одноэтажную, бетонную, на окнах железные решетки. Мы водителя спрашиваем: «Это центр, где палата для нас выделена двухместная специально?» Он такой: «Вы что, девочки, какая еще двухместная палата?» Я смотрю на маму и спрашиваю: «А где лес?» Одна елка стоит и труба рядом, из которой херачит дым. 

Внутри бетонные полы, примерно пять палат. Вокруг тишина, адский запах какой-то мертвечины, холодно очень, на кроватях лежат пожилые люди и не шевелятся. В одной палате было окно с дырками в раме, которые заткнули одеялом — оно было уже мокрым от снега. 

Нам говорят: «Оставляем только девочку, мама на выход, отец на выход». Мы говорим: «Спасибо за презентацию, но оставаться здесь не будем». Вы не имеете права, говорят, вас сюда прислали, за вами забронировано место. Мы собрались на выход, а нас не выпускают. Они позвонили каким-то людям, приехали две женщины, одна из них представилась каким-то врачом. Мама ее спросила: «Вы вообще здесь несете ответственность за состояние моего ребенка?» Та сказала: «Не несем. У нас паллиативное отделение, вы сами должны понимать, для чего вы здесь. Нам позвонила завотделением онкоцентра и сказала, что ваша дочь — паллиативный пациент». 

Когда мама уже на повышенных тонах сказала, что мы уходим, эта женщина взяла меня за руку и сказала: «Не слушай своих родителей, я о тебе позабочусь. Вот мой номер — если что, звони: я тебя заберу». Я ей сказала, что у меня еще подключичный катетер, который нужно убрать, а для этого нужны стерильные условия — это же как операция. Она говорит: «Да пойдем, я тебе сейчас все сама уберу, я умею». Она так агрессивно настаивала на своем, что мне было очень страшно. Я уехала оттуда в полном шоке. Сразу же после этого мы отправились в онкоцентр с просьбой убрать катетер. Я пролежала еще два часа в палате после этой процедуры, и мы уехали домой. 

Затем я переехала жить к бабушке — от нее было удобнее доехать до онкоцентра, где я проходила курсы химиотерапии. Я хотела скорее вернуться к жизни, отойти от этого шока, мне было все время страшно и не верилось, что все это происходит со мной. Столько мучений — и все врачи ставили на мне крест и довели до хосписа. 

Но я начала восстанавливаться, набирать вес и полгода ходила на химиотерапию. Когда в 2022 году я легла в больницу, я сразу же взяла академический отпуск в университете, а в июне 2023 уже закрыла сессию, продолжила учиться водить и сдала на права. Я настолько была ошарашена тем, что произошло, что не стала обращаться в другие онкоцентры. Мне просто хотелось прийти в себя.

В мае мне сказали, что я вышла в ремиссию. Я пришла на консилиум, где была заведующая, которая отправила меня в хоспис. Но мы с ней так и не поговорили на этот счет, потому что я испугалась: я как будто заблокировала эти воспоминания — настолько это был жуткий опыт. На консилиуме заведующая мне сказала: «Оля, твой случай один на миллион, у тебя ремиссия». На тот момент самый большой очаг был только в два сантиметра. Уже в Москве мой нынешний врач сказал, что химиотерапия была подобрана неправильно: только один препарат из семи совпадал с нужной мне схемой лечения. Но в тот момент помог даже он. 

Заведующая сказала мне жить свою жизнь. Так я и стала делать. Я поехала в Новосибирск к своей подруге: она открыла студию красоты, а я как художница раскрасила ей помещение. Но спустя полтора-два месяца ремиссии у меня опять начались боли в боку, в области печени. Я вернулась в онкоцентр Новокузнецка и сделала МРТ — один из метастазов в печени вырос до шести сантиметров, и за следующие три с половиной месяца я прошла еще четыре курса химиотерапии. 

Где-то ближе к зиме врачи увидели на МРТ, что он вырос до 11 сантиметров. Врачи собрали консилиум и сказали, что ничего не могут сделать. Еще с сентября мы с мамой стали сами изучать московские и питерские клиники. Я решила, что поеду в московский онкологический центр Блохина: я читала о нем отзывы, смотрела видео на ютубе, позвонила в их колл-центр, меня хорошо проконсультировали и сказали, что у них много специалистов, которые работают именно с моим видом опухоли. Мы с мамой описали по телефону свою ситуацию и спросили, что делать, чтобы попасть в Блохина. Нам сказали взять направление, все медицинские документы, справку 057/У для госпитализации, купить билеты и прийти к ним. Мы получили направление и записались на прием на 6 февраля. 

3 февраля мы прилетели в Москву, сняли квартиру посуточно недалеко от больницы. 6 февраля мы с мамой пришли на прием, сдали заново стекла на гистологию и получили направление на МРТ. Врачи поставили совсем другой диагноз: герминогенная опухоль желточного мешка. Как сказал мой лечащий врач в онкоцентре Блохина, это тип опухоли хорошо поддается лечению, потому что он чувствителен к химиотерапии. Он сказал, что, если бы меня направили к ним раньше, когда опухоль была два сантиметра, то ее быстро бы рассосали. Но когда я приехала в Москву, опухоль была уже 17 сантиметров. Я думала, что все это обследование будет дорогим и недоступным для меня. Но уже 27 февраля я лежала на химиотерапии в Блохина. Все анализы и лечение провели бесплатно по полису ОМС. Главное — делать первые шаги и не сдаваться. 

Врач сказал, что поражение тяжелое, но они сделают все возможное для моего выздоровления, и мне подобрали индивидуальную химиотерапию. Но, по его словам, из-за того, что мне год вливали неправильные препараты, организм адаптировался, какие-то клетки выработали защиту и стали сильнее. Я всегда старалась терпеть и делать все, что мне говорят. Кто же знал, что то, что мне говорили, было непрофессионально. 

В первый раз за все время мне сделали анализ на онкомаркеры, а проверять их нужно каждые месяц-два. Врач сказал, что никогда не видел, чтобы у пациента было 600 тысяч единиц альфа-фетопротеина (количество этого белка в организме указывает на развитие онкологических заболеваний. У здоровых женщин уровень АФП не превышает 7,29 единиц. — Прим. «Холода»). Но за три-четыре курса химиотерапии удалось привести меня в норму: их осталось всего пять-семь единиц. А очаг раковых клеток уменьшился до шести сантиметров. Как мне сказал врач, эти клетки могли отмереть и зарубцеваться. 

Здесь врачам я доверяю: это люди, которые знают свое дело, у них всегда есть запасной вариант, и они действительно заинтересованы в выздоровлении пациента. 

Я уже больше полугода живу в Москве, мама периодически приезжает. Она работает мастером маникюра и помогает мне финансово вместе с папой. Недавно мне сделали биопсию, и я жду результата гистологии, по которому будет видно, что делать дальше. Если они увидят, что клетки мертвые и недееспособные, то это значит, что у меня ремиссия и либо каждые полгода, либо каждые три месяца мне будут делать МРТ. А если они там заметят какие-то еще функционирующие злокачественные клетки, то будут подбирать другую схему лечения. Я надеюсь, конечно, на первый исход. 

Я только сейчас начинаю отходить от шока. Мне бы хотелось привлечь как можно больше внимания к своей истории, чтобы врачи понесли хоть какую-то ответственность за все свои ошибки. Мне важно рассказать о своем опыте и для блага других людей, чтобы они знали, как устроена система здравоохранения: если есть возможность, надо консультироваться как минимум у трех специалистов. 

Если бы не моя мама, которая бросила свою работу, отдала все, чтобы быть со мной, через заборы перелазила, спала со мной на полу, я бы просто осталась в хосписе. 

Сейчас я представляю себя здоровой, представляю, что я радуюсь, как мне хорошо и комфортно в своем теле. Думаю о людях, которые меня окружают. Нужно держать фокус на позитиве и как-то двигаться, поэтому я концентрируюсь на хороших мыслях, даже когда мне очень плохо.

Да, бывают состояния, когда ты на стенку лезешь, когда ты орешь в пустоту, в подушку, плачешь, рыдаешь. Вроде бы ты живой, но уже мертв внутри. В эти моменты меня спасает моя мама, которая еще сильнее меня. Она находит слова, которые возвращают меня к жизни.

Когда у меня случился рецидив в августе 2023 года, я поняла, что борьба с болезнью затягивается не на один год, как я предполагала. За это время я много раз переосмысляла свою жизнь, приобрела много знаний. Я решила, что мой опыт может быть для кого-то полезным, может даже спасти чью-то жизнь. Когда я была подростком, у меня была мечта вести блог. Так что рецидив болезни дал мне мощный толчок к тому, чтобы начать действовать. 

Сначала я начала более активно вести телеграм-канал, записывать «кружочки» с историями моего лечения, потом начала снимать рилзы для инстаграма. Понемногу я избавилась от неуверенности, от страха общественного осуждения. Мне было важно показать, что человек может получить качественное лечение, если у него есть желание и вера в себя. Если бы я сама наткнулась на аккаунт девчонки, которая вышла в ремиссию после такого ада, то я бы приложила все усилия и занялась своим лечением где-то в другом центре. 

После первой химиотерапии в Москве я лежала в квартире без сил и решила выложить два рилза, в которых рассказала историю своего лечения. Просто сделала слайд-шоу из фотографий, прописала текст в тетрадке и озвучила его в ролике. Следующую неделю я не заходила в инстаграм, потому что мне было очень плохо и я продолжала восстанавливаться после химии. А когда зашла, увидела, что у рилзов по 100 тысяч просмотров. Было много комментариев, не жалостливых, а наоборот: люди писали, что я молодец, кто-то говорил, что оказался в похожей ситуации и что благодаря мне знает, как теперь поступить. Я была рада, что меня увидели, услышали и поняли. Мой блог — не о боли, не о молодой девчонке, которую надо пожалеть. Это блог о внутренней силе, которая есть в каждом из нас. 

Так что я бы сказала, что блог тоже меня эмоционально вытащил. Он не дает мне раскисать. Еще когда у меня было мало подписчиков, я перебарывала свое плохое настроение, через боль публиковала что-то, шутила, юморила. Когда начали прибавляться подписчики, у меня сформировался какой-то распорядок дня, дисциплина, потому что люди прям пишут: «Ты где, куда пропала? Знаешь, у меня такое депрессивное состояние было, а вот тебя посмотрела, послушала и сегодня так прекрасно провела день». 

Так что я понимаю, что мне по-любому нужно вставать с кровати, наряжаться, улыбаться и дальше развиваться, писать в блог, радовать других и радоваться этой жизни самой.