Российские медиа виноваты в войне не меньше, чем российские политики, считает историк, публицист, политический философ Илья Будрайтскис. Эту вину он возлагает не только на современных пропагандистов, но и на свободные медиа 1990-х — от политических ток-шоу до программы «Поле чудес». Англоязычный текст Будрайтскиса об этом вышел на сайте Russia.Post. «Холод» публикует русскоязычную версию колонки.
В своем недавнем письме «Мои страх и ненависть» Алексей Навальный открыл крайне важную дискуссию о прямой связи сегодняшнего российского режима с эпохой 1990-х. Именно тогда, по словам Навального, были заложены основы бесконтрольной единоличной власти президента, а сила институтов — самостоятельного парламента и независимого суда — была подменена произволом финансово-политических кланов.
Вместо демократии страна получила власть «демократов», которая затем мутировала в авторитарное правление. Ровно та же энергия голого доминирования сформировала официальные российские медиа, вклад которых в подготовку нынешней войны невозможно переоценить. Именно с приходом рынка в 1990-е и включением масс-медиа (в первую очередь, телевидения) в цикл ежедневного непрерывного потребления они приобрели власть. Они получили возможность не просто обрушивать на зрителя тонны пропаганды, но конструировать его повседневный мир, создавать новый «здравый смысл», выходящий за пределы политики и пронизывающий частную жизнь.
Развлечения и реклама в этой модели несли не меньший заряд идеологии, чем выпуски новостей или политические ток-шоу. Эмоциональный баланс постсоветского человека колебался между ощущением собственного бессилия, верой в слепую силу судьбы и постоянной жаждой развлечений. Российские масс-медиа, полностью повторив форму западных СМИ и освоив их методы, утверждали свою власть над беззащитной для манипуляций аудиторией. Относительные границы власти медиа, связанные с информационной конкуренцией и элементами демократии, были окончательно преодолены в начале 2000-х.
«Общество зрителей» к началу войны
К моменту вторжения в Украину путинские медиа представляли сложную систему, в которую были встроено множество форм, транслирующих единообразное содержание — от телевидения и радио до агрегаторов новостей и авторских телеграм-каналов. Сила этой системы определяется ее тотальностью, информационной монополией и синхронизацией политических посланий. Грань между картиной, создаваемой медиа, и жизненным опытом их потребителя стала слабо различимой, а образ и реальность слились в подобие целого. Эмоциональная терапия здесь органично сочетается с истерикой и проповедью ядерного апокалипсиса, а слепая вера в слова лидера нации опирается на циничное представление о том, что миром правят лишь частные интересы.
Именно в этом типе связи с жизнью кроется радикальное различие путинских и советских государственных медиа. Советское телевидение занимало позицию воспитателя, внушающего высокие нравственные идеалы и постоянно работающего над «моральным обликом» своей аудитории. Эта возвышенная позиция постоянно обнаруживала зазор между требованием и реальностью, и потому неизбежно выглядела навязанной и лживой.
Вопреки известному тезису Бориса Гройса о тотальности советского языка, полностью подчинившего себе действительность, в позднесоветское время между ними существовал разрыв, во многом определявший всеобщий цинизм советских граждан. Позиция «вненаходимости», о которой писал Алексей Юрчак, — то есть ускользание от рамки официального языка, значения которого постоянно переопределялись в конкретных жизненных ситуациях, — представляла собой феномен нерыночного общества, сегодня безвозвратно ушедший. Советский язык не был тотальным, поскольку тотальным не было само время, не подчиненное рыночной рациональности и оставлявшее огромное пространство для непроизводительного досуга.
Советское государство до самого конца сохраняло «этический» характер, рассматривая общество как материал для постоянного совершенствования. Желания самого общества, стремление к личному комфорту и росту потребления вызывали двойственную реакцию государства, которое, с одной стороны, провозглашало «растущее благосостояние трудящихся» своей целью, а с другой —сделала этих трудящихся предметом постоянной моральной критики.
Это государство говорило от лица высоких идеалов и культуры, до уровня которых должен был подниматься обычный гражданин. В этом смысле поздний Советский Союз имел определенное сходство с западным «государством всеобщего благосостояния», в котором человек был объектом заботы и контроля.
Наступившая на Западе с начала 1980-х эпоха неолиберализма предоставила субъекта самому себе — теперь он должен был бесконечно переизобретать себя, следуя меняющимся обстоятельствам рыночной конъюнктуры. Постсоветская Россия 1990-х стала наиболее радикальным выражением этого тренда.
Переход от государства контроля к рынку был стремительным, и необходимость личной трансформации превращалась в вопрос элементарного физического выживания. Однако подобный железный закон необходимости принимался без большого сопротивления, так как предлагал в то же время неограниченную возможность желания. Ключевую роль в этих переменах играли новые медиа, которые, в отличие от советских, не пытались поднимать гражданина до задач будущего, но, наоборот, спускались до уровня настоящего — эмоционального переживания момента «здесь и сейчас».
Образ счастья, отрицающий мораль
Лучшим примером такой принципиально новой роли телевидения является шоу «Поле чудес» — главная и, можно сказать, формообразующая передача постсоветских медиа. Постоянно меняющиеся герои шоу — случайные люди из толпы, желания которых могут стать реальностью благодаря непознаваемому магическому потоку обстоятельств. «Поле чудес» дает конкретный материальный образ счастья — гору денег, которые могут стать твоими, — но одновременно утверждает невозможность какого-либо материального алгоритма его достижения. Богатство и успех — это заоблачная цель, к которой не ведут никакие естественные средства.
Философия «Поля чудес» быстро превращается в догмат всех постсоветских медиа. В самых разных форматах они содержат одно и то же уравнение: на экране желание не исполняется, но постоянно присутствует как нереализованное обещание. Следствием становится сублимация — подавленное, но постоянно актуализируемое желание, которое превращается в основной механизм социального подавления.
Собственно, именно так описывал еще в 1940-е годы главный принцип американской «культурной индустрии» философ Теодор Адорно. Ее определяющие черты — иллюзорное единство образа и жизни, которые сливаются в подобие целого благодаря непрерывности процесса потребления. Телевизор — работающий всегда, с утра до вечера, сопровождающий работу и досуг, прием пищи и уборку по дому, общение с близкими и моменты одиночества — становится одним из главных явлений постсоветской повседневности. Стоит признать, что даже самым изобретательным находкам агитпропа ЦК КПСС никогда не удавалось так глубоко проникнуть в частную жизнь обычного человека.
Журналист как демиург
Однако логика медиа обладает такой силой именно потому, что полностью отражает положение самих говорящих голов. В своей известной книге «Масс-медиа Второй Республики» Иван Засурский хорошо описывает это различие между советскими и постсоветскими журналистами. Первые были циниками, которые отдавали себе отчет в том, что лишь профессионально исполняют функцию, определенную сверху. Журналисты новых российских окологосударственных медиа ощущали себя не наемными работниками, но настоящими творцами реальности.
Идеологию рынка они воспринимали как нечто совершенно органичное: она полностью совпадала с их внутренними убеждениями и превращала их в настоящих создателей нового постсоветского человека. У них уже не было ни дистанции по отношению к своему положению в медиа, ни рефлексии — пусть даже предельно циничной — собственной структурной позиции. И, конечно, в условиях постсоветской рыночной реальности они безоговорочно причисляли себя к числу победителей, обитателей самой вершины социальной пирамиды.
Медиа превратились в пространство полной свободы самореализации: тут не существовало границ, которые нельзя переходить, конвенций, которые нельзя нарушить. Строгая зависимость от хозяина — сначала «олигархов», а затем президентской администрации — сохранялась только на уровне содержания политических посланий, тогда как форма (то есть самое главное) оставалась во власти самих медиа.
Окончательное подчинение медиа путинскому государству в 2000-х удивительным образом ликвидировало последние барьеры на пути этой самоэмансипации. Все медиа, понимавшие свою независимость как необходимое условие ответственности перед обществом, систематически уничтожались. И наоборот, все, кто понимал ее как возможность неограниченной экспансии своего личного начала, бесконечного наслаждения от игры на сцене и совершенствования в создании иллюзий, получили свободу, которой у них не было даже в 1990-х.
Кремль и его медиа как элементы тотальной системы
Именно в условиях путинской России получает развитие тип ведущего-психопата, производителя потока неконтролируемой речи, заполняющий собой эфир и оказывающей гипнотическое влияние на аудиторию. Здесь и Владимир Соловьев, импортировавший из США в Россию фигуру радиопроповедника, виртуозно дирижирующего эмоциями своей паствы. Разжигая страсти слушателей, пробуждая скрытую агрессию и ресентимент, радиопроповедник одновременно вводит самого себя в экстатическое состояние — ведь через него непосредственно извергается гнев божий.
Другой симптоматичный персонаж — Константин Эрнст, долгие годы упивающийся своим положением режиссера грандиозного тотального спектакля, в котором содержимое Первого канала и сознания его постоянных зрителей превращается в подобие одной огромной сцены.
Бесконечные политические ток-шоу стали версией «Поля чудес», где взаимозаменяемые «эксперты», часто буквально извлеченные из толпы, используют свои 15 минут славы, чтобы транслировать единообразное содержание спущенных сверху «темников». Каждому из них, пусть и совсем ненадолго, даровано ощущение причастности к власти.
Важно, что путинские медиа не просто пересказывают политические послания Кремля, но дополняют и развивают их, превращаясь как бы в соавторов его идеологического творчества. Они постоянно повышают градус агрессивной риторики власти, подсказывая ей новые идеи и ходы мысли. Таким образом Кремль и его медиа приобретают качество тотальной системы, внутри которой иерархии подчинения и зависимости оказываются размытыми, и часто не вполне понятно, виляет ли хвост собакой или наоборот.
После начала вторжения в Украину и трансформации режима в открытую репрессивную диктатуру медиа также получили новое качество соучастия в организованном насилии — над соседней страной и над своей собственной.
Как и для Кремля, для машины медиа война превратилась в единственно возможный модус существования. Настоящее, безусловное завершение войны возможно лишь в результате конца этого режима, который также должен стать концом тоталитарной власти медиа над обществом. Медиа необходимо полностью лишить власти, для того чтобы вернуть им их подлинное предназначение — института демократического общества, в котором человек наконец обретет утраченную власть над собственной жизнью.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
