Русская литература впервые в своей истории подвергается глобальной переоценке. Даже на писателей ХIХ века возлагают ответственность за агрессию России в Украине. При этом российские власти используют эту «отмену» в пропаганде, представляя войну как защиту русской культуры. Кандидат филологических наук Дмитрий Калугин объясняет, несут ли классики прошлого ответственность за то, что происходит сегодня.
2022 год заставил по-новому взглянуть на привычные вещи. Не осталась без внимания и русская литература, которой тоже приписывают ответственность за происходящие события. Раздаются призывы пристальнее взглянуть на «слепые пятна», «отменить виноватых» в разыгравшейся трагедии авторов.
Имперский характер русской литературы выведен из тени и предстал в своем, разумеется, самом неприглядном виде. Больше всего досталось Бродскому и его злосчастному стихотворению «На независимость Украины». Также под раздачу попали Пушкин с «Клеветниками России» и Гоголь с «Тарасом Бульбой». Наиболее непримиримые авторы, как, например, украинская писательница Оксана Забужко, дополняют этот список Львом Толстым: «Каждый способен зарезать ближнего — вопрос только в цене. Это и есть “гуманизм по-русски”. И если вы принимаете этот тезис, поздравляю — вы готовы к приходу русских войск», — пишет она про роман «Воскресение». Забужко приводит в пример и повесть Тургенева «Муму», где Герасим, носитель рабского сознания, не задумываясь, убивает по приказу барыни единственное близкое существо и все равно вызывает сочувствие у читателя: «Сегодня я узнаю людей, воспитанных этой школой, в тех, кто клянет Путина и сочувствует бедным русским солдатикам, которых Путин отправил в Украину убивать уже не только щеночков», — рассуждает Забужко.
Дело дошло до того, что известная берклийская славистка Ирина Паперно решила вмешаться в полемику: «Дорога в Бучу вымощена не томами Толстого и Достоевского и не “Муму” Тургенева. Корни российских проблем — в другом».
Поднять свой голос в защиту русской литературы был вынужден даже папа римский, сказавший, что Достоевский «до сих пор вдохновляет на христианство». Непогрешимость понтифика, по крайней мере в этом вопросе, тут же оспорила посол Украины в США Оксана Маркарова: «Папа Римский, — написала она на своей странице в фейсбуке, — видимо, как-то невнимательно читал Достоевского. <…> Даже поверхностное изучение подлинной истории нашего края показывает, что гуманизмом [в России] не пахло».
Такой интерес к русской литературе понятен. Ее роль в формировании национальной идентичности очевидна, и поэтому, возможно, в ней и в самом деле стоит искать ключ к нынешним трагическим событиям. Однако, чтобы поместить русскую литературу в перспективу вины и ответственности, надо для начала выяснить, как эта литература устроена, что она может, а что нет.
Наиболее явно имперский характер русской литературы раскрывается в «колониальном тексте». Россия, за исключением Русской Америки, не имела заморских колоний, поэтому роль колонизируемых стран играл, например, Кавказ, о покорении которого пишет Пушкин в финале «Кавказского пленника». Освоение Сибири было героизировано в образе Ермака, воспетого Рылеевым, Денисом Давыдовым, Хомяковым и не только ими. Не слишком напрягая память, сюда можно добавить и Лермонтова с его «Героем нашего времени», Гоголя с «хутором близ Диканьки», где все говорят по-русски, а украинские слова выглядят как экзотизмы. Все эти тексты большинство читателей помнят по школьной программе.
Имперство русской классики вольно или невольно воспевали школьные и институтские преподаватели, оно присутствует в скачанных рефератах, кратких содержаниях и готовых домашних заданиях — во всех ресурсах, которые должны помочь школьнику или студенту овладеть необходимым «минимумом информации» без критического осмысления, игнорируя сложные подтексты. Имперство русской литературы — это сюжеты и образы, окаменевшие в темах школьных сочинений: «Тема Кавказа в творчестве Пушкина», «Образ Бэлы у Лермонтова», «Полтавская битва в изображении Пушкина», «Судьба народа у Некрасова».
Другое важное проявление имперского характера в литературе — «внутренняя колонизация». Этот «роман», если воспользоваться удачным выражением Александра Эткинда, вырастает из разрыва интеллигенции и народа, что стало прямым следствием петровских реформ. Русский народ в этой перспективе становится тем «другим», который должен быть цивилизован, просвещен и «очеловечен». Или, если посмотреть под другим углом, народ — это предмет изучения, конструирования и заботы. В такой оптике могут быть прочитаны, например, «Записки охотника», также хорошо знакомые нам со школьной скамьи.
Почему тема империи обладала такой значимостью в XIX веке, что ее следы распознаются в столь многих классических текстах? Потому что она воспринималась как цивилизующее начало, одной стороной которого было порабощение, а другой — объединение, мир и покой «за гранью дружеских штыков», как писал Лермонтов в поэме «Мцыри». Именно в такой конструкции располагаются «внутренние другие»: народ, общество, просто люди, которые ощущают себя частью большого политического проекта.
Подлинную токсичность «имперский текст» русской литературы приобрел тогда, когда был присвоен и поддержан Советским Союзом. СССР актуализировал цивилизующую роль государства, несущую великую русскую литературу «национальным окраинам»: например, республикам Средней Азии, чтобы они заняли свое место в «семье братских народов». Здесь и пригодился «гуманизм» русской культуры, унаследованный от интеллигентской критики XIX века. Этот «гуманизм» объяснял универсальную значимость русской классики — образец для всех национальных литератур, а Пушкин и Тарас Шевченко в этой перспективе скрепляют союз братских народов при молчаливом допущении, что именно первый является по-настоящему великим поэтом. Откровенное выражение этого неравенства — предсмертный крик из стихотворения Бродского: «…будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса».
Но великая литература — а русская литература, безусловно, такая — стремится видеть мир не простым, а сложным. Поэтому, например, пушкинский «Медный всадник» может быть прочитан и как апология империи, и как сострадание к маленькому человеку, попавшему под ее копыта. Литература вбирает в себя опасные идеи и, одновременно, вырабатывает противоядие от них. Имперскость «Кавказского пленника» Пушкина нейтрализуется «Кавказским пленником» Толстого, а может быть, и побеждается героизацией национально-освободительного движения в «Хаджи-Мурате». Великое царство разума и рациональности (а ведь империя и есть воплощение рационализма, структуры) будет подрываться иррациональной человеческой природой у Достоевского.
Для большинства эта сложность оказывается избыточной, и имена великих писателей становятся важнее, чем их произведения. С удивительной точностью это выражено, например, в стихотворении Дмитрия Пригова про Пушкина:
Во всех деревнях, уголках бы ничтожных
Я бюсты везде бы поставил его
А вот бы стихи я его уничтожил —
Ведь образ они принижают его
Когда государство начинает использовать литературу для своих нужд, ему удобнее пользоваться выжимками, хрестоматиями, именами, цитатами — всем тем, что составляет фоновое знание людей. Тем, что можно активировать в трудную годину в зависимости от целей.
Именно как империалистическое навязывание культурных ценностей, литературная классика может предстать в качестве обвиняемой. В этой трактовке она может разделить ответственность за то, что происходит в Украине. Впрочем, линия защиты в этом случае тоже понятна: литература — вещь сама по себе опасная и не отвечает за восприятие, а тем более интерпретацию своих произведений. Гете, создавая «Страдания юного Вертера», не рассчитывал, что молодые люди будут кончать жизнь самоубийством, подражая его герою. И Достоевский не хотел бы, чтобы у Раскольникова нашлись подражатели. Мы можем легко вообразить, что на российских танках и ракетах напишут: «За Пушкина!», «За русскую литературу!». Но очевидно, что это сделают те, кому ни до первого, ни до второго вообще нет никакого дела.
Вопрос об общей вине литературы — это иначе сформулированный вопрос о коллективной вине всех россиян. Если мы все учились в российских школах и читали одни и те же книги, то вывод ясен — да, виновны; да, все. Но эта логика имеет чисто манипулятивный характер.
Вопрос о вине литературы создает ложную иллюзию существования «единственного ответа», возлагая ответственность на то, что, говоря словами Сократа, «не может себя защитить».
Дурная особенность письменности поистине сходна с живописью: ее порождения стоят как живые, а спроси их — они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде — и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе.
Платон. «Федр»
Не следует забывать, что все мы по-разному читаем книги. И выводы каждого — это ответственность каждого. Всегда будут люди, которые хорошо разбираются в литературе, умеют ее анализировать, интересуются, что об этом пишут другие. Но те, кто относится к литературе как к ресурсу, своеобразной нефти, инструменту политических манипуляций, рассчитывают на другого читателя. На того, кого больше интересуют готовые формулы и общие суждения. Думаю, именно ими, а не романами русских классиков вымощена та самая дорога в Бучу.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
