В 2014 году, когда начались боевые действия на территории Донецкой и Луганской областей Украины, многие подростки еще не закончили школу. Им пришлось рано повзрослеть, незапланированно переехать из родного города или лишиться мечты поступить в украинские университеты. «Холод» поговорил с людьми, которые застали войну в подростковом возрасте, о том, как она сказалась на их взрослении и дальнейшей жизни.
«Пышный выпускной воспринимался как пир во время чумы»
До апреля 2014 года у меня была жизнь обычной шестнадцатилетней школьницы, которая заканчивает десятый класс. Когда началась война, я была недостаточно взрослая, и, наверное, поэтому не осознавала весь масштаб и значимость происходящего. Я ожидала, что война закончится к сентябрю, но довольно быстро стало понятно, что все серьезно. Помню, как у нас перестали работать украинские телеканалы и украинская связь. Я читала новости в «Лентаче», а чем живут украинские школьники, узнавала из групп во «ВКонтакте». Мы жили в информационном пузыре.
В ноябре 2014 года Украина приняла решение не признавать аттестаты на временно оккупированной территории. Тогда моя учительница придумала, как удаленно прикрепить нас к украинской школе, чтобы мы могли пройти там два класса экстерном — наш десятый класс не засчитывался. К моим стандартным переживаниям одиннадцатиклассника добавилось волнение о том, смогу ли я пересечь линию разграничения между ЛНР и Украиной. На блокпостах со стороны ЛНР нельзя было говорить о том, что ты едешь сдавать экзамены, потому что тебя могли не пропустить.
Мои одноклассники хотели выпускной, но все понимали, что праздника с салютами и вечерними платьями в пол не будет. Незадолго до этого «Градом» снесло крышу больницы напротив нашей школы, и пышный выпускной воспринимался как пир во время чумы.
На первом курсе у меня возникла сложность с идентификацией. Сверстники не могли осознать, что если ты из Луганска, то это не значит, что ты «сепаратистка». Я была патриотично настроена и поддерживала Украину, но когда пыталась найти друзей, видела, насколько у нас разный бэкграунд. Ровесники обсуждали выпускные, летний отдых, а мой опыт — это пройти семь блокпостов, чтобы сдать экзамены.
При этом, даже прожив в оккупации год, я не чувствовала себя обделенной. Просто когда ты выходишь из ЛНР во внешний мир, то понимаешь, что это две разные реальности.
Сейчас я спокойна, так как отношусь к войне в Украине как к новой реальности и понимаю — это надолго. После переезда стало казаться, что все это далеко, да и активных обстрелов с 2016 года на Донбассе не было, поэтому у меня выстроилась своя комфортная реальность. Но мой опыт научил меня трезво оценивать ситуацию и помогает не давать волю эмоциям: нельзя надеяться, что война закончится только потому, что кто-то с кем-то встретился в Стамбуле.
В 16 лет я была раздосадована и задавалась вопросом: почему меня не отвоевали ВСУ? Казалось, что меня все бросили, я не понимала, нужна кому-то или нет. Для меня это была травма. Кого-то бросил мальчик, а меня — ВСУ. Сейчас война проходит для меня более осознанно, я больше рефлексирую. В 16 лет ты не берешь на себя ответственность до конца, за тебя все решают родители. Когда тебе 24, ты сам принимаешь решения, и благодаря моей работе и окружению я глубже нахожусь в инфополе и четче понимаю, что происходит. Но от этого становится страшнее, потому что риски выше и ответственность больше.
«Мы быстро привыкли к плохой жизни, она стала нормой»
В 2012 году я переехала из маленького города в Донецк, чтобы поступить в музыкальное училище. Был чемпионат Европы по футболу, и в Донецке проходили матчи. Эта шумная, веселая атмосфера была в моей жизни и в 2013 году. Тогда я много гуляла, знакомилась, зависала с друзьями — это была настоящая студенческая жизнь. С началом войны, когда я была на третьем курсе, это все куда-то пропало, будто наступила затяжная депрессия.
Занятия проходили в подавленной атмосфере. Общежитие находилось около аэропорта, и нас постоянно потряхивало от взрывов. Все хотели уехать, так как понимали, что в Донецке нас ничего хорошего не ждет, и неизвестно, когда война закончится. Я радовалась за тех, кто смог уехать, потому что у них появился шанс на будущее. Сначала мы с ними переписывались в соцсетях, но спустя какое-то время общение сошло на нет, потому что мы стали очень разными. Они привыкли к мирной жизни, к спокойствию, я же оставалась поникшей, и найти общие темы для разговоров не получалось. Мне было грустно и одиноко. На учебе у всех были потухшие глаза, мы перестали разговаривать даже с одногруппниками.
В 2014 году я начала снимать с бывшим парнем квартиру в центре Донецка. Мы ходили на свидания, а вокруг не было ни души. Это было похоже на апокалипсис: в парке не горел свет, на улицах практически не было машин. Мы болтали, а наши голоса разносились эхом по улице. Вечеринок не было: все старались разъехаться как можно скорее, чтобы сидеть дома, потому что ночью обстрелы были сильнее. Жизнь замирала. Да, можно было гулять и даже пригласить друзей в гости, но в этом будто не было никакого смысла.
Четыре года назад я впервые выехала из Донецка — мама позвала погостить у своего мужа в Мариуполе. До этого я думала, что у меня нормальная жизнь, но оказалось, что это была иллюзия. В Донецке мы очень быстро привыкли к плохой жизни, она стала нормой. Когда я увидела мирную жизнь в Мариуполе, то осознала, что в Донецке ужасно. После возвращения домой мы с мужем начали готовиться к переезду в Украину.
В 2017 году у меня родился ребенок, и так совпало, что умер мой отец. Из-за этого у меня появилась депрессия и посттравматическое расстройство.
Я думала, что вылечилась, но 24 февраля, с возобновлением взрывов, мне снова стало плохо. Я была полностью опустошена, не могла заставить себя даже сходить в туалет, потому что думала, что мне это не нужно.
Было настолько тяжело, что, несмотря на взрывы около больницы, я поехала туда за помощью. Прямо возле нее было поле, куда в один из дней вывезли военную технику. Ровно в девять утра военные начали стрелять [по противнику], но самое ужасное, что в больнице лежали люди с неврологическими заболеваниями и расстройствами. Как человек с ПТСР, я испытала сильнейший шок. На каждый взрыв мое тело реагировало зубной болью. Психиатр говорила, что в связи с участившимися обстрелами стало поступать много людей, которые просят хотя бы успокоительные. Эти взрывы очень повлияли на мое состояние. Когда начинали стрелять, у меня тряслись руки и ноги.
Мой опыт жизни в ДНР никак не помогает пережить сегодняшнюю войну. Эта война не похожа на 2014 год, что подмечают многие из моего окружения, — она хуже. Восемь лет назад можно было ходить за едой, а сейчас выйти в магазин страшно, потому что можно попасть под обстрел, и не важно, где ты находишься, в центре или на окраине. Помимо этого началась принудительная мобилизация. В 2014 году такого не было: если и шли воевать, то добровольно. В этом году мы с мужем дождались, пока мобилизация ослабнет, и нашли человека, который за большие деньги помог уехать из ДНР. Продали машину и все дорогие вещи, потому что уехали в один конец.
В Грузии мы чувствуем себя в хорошем смысле необычно. Мне до сих пор сложно поверить, что здесь я могу делать обычные вещи: погулять с ребенком, поехать на пляж, расплатиться банковской картой. Это нормальная жизнь, от которой мы отвыкли. Первое время у меня была эйфория и вместе с этим настороженность, что мирная жизнь может закончиться в любой момент. Мы до сих пор остро реагируем на салюты. Когда услышали их первый раз, то повскакивали — перепугались и даже не подумали, что это все лишь салют.
Из-за войны я стала резкой и грубоватой в высказываниях. Я заметила, что в Грузии люди гораздо доброжелательнее и улыбчивее, чем в Донецке. А я постоянно чем-то недовольна, будто злая на весь мир. Это состояние уже долго не отпускает и мешает мне. Но я стараюсь: хожу к психиатру и пью лекарства.
«Война отняла у меня возможность видеться с семьей»
Война пришла в мой город летом 2014 года, во время каникул перед одиннадцатым классом. Большинство моих одноклассников уехало в безопасные места к родственникам. У меня тоже был шанс уехать, но я осталась, так как уже тогда связи в моем городе не было и я переживала, что если уеду, то не смогу общаться со своими родителями. Мне было несложно принять это решение, потому что мне было все равно. Было ощущение, что у меня нет будущего.
Я не ожидала, что в сентябре пойду в школу, так как были обстрелы и многие ученики уехали. В итоге набралось десять человек на один одиннадцатый класс. Из моего класса остались только я и мой одноклассник. Сначала на линейке выступал заместитель директора — наш директор уехал. Потом вышел военный ЛНР с автоматом и толкнул речь: «Мы сделаем все, чтобы обеспечить безопасность. По любым вопросам — к нам». Не могу сказать, что тогда это сильно меня беспокоило. Просто я не понимала, каким образом они собирались это сделать, если все вокруг громыхало.
У меня было депрессивное состояние. Мне ничего не хотелось, я ходила в школу только потому, что надо. У меня не было планов, мне все было безразлично. Но моя учительница разглядела во мне потенциал и мотивировала каждый день заниматься, чтобы сдать вступительные экзамены. И я начала готовиться к тому, что, возможно, никогда не произойдет. В эту войну мне это очень помогает — жить настоящим моментом и делать то, что от меня сейчас зависит.
Во время войны мое окружение стало немного чужим. Многие учителя радикально высказывались за присоединение к России и не стеснялись пропагандировать пророссийские взгляды на уроках.
Они говорили: «Зачем вам ЗНО (экзамены для поступления в высшие учебные заведения на Украине. — Прим. “Холода”), вы будете сдавать ЕГЭ». Было понятно, что люди смотрят новости про распятых мальчиков (репортаж «Первого канала», в котором украинские силовики якобы издевались над жителями, поддержавшими ДНР. В сюжете рассказывалось, как распяли трехлетнего мальчика на глазах у матери. Позже эта история была опровергнута. — Прим. «Холода») и в это верят. Меня возмущали их высказывания, но я старалась относиться к этому с иронией, так как надеялась, что скоро не буду жить среди них.
На выпускной мы не хотели праздника, но школа и родители подсуетились и все равно устроили его нам. Мы не выделывались с нарядами, отпраздновали окончание школы в кафе.
Я поняла, чего меня лишила война, только когда переехала из родного города. Война отняла у меня возможность видеться с семьей. Папа приезжал ко мне в прошлом году, а маму я не видела около шести лет, уже боюсь считать, если честно. Мне было грустно, что я надолго покидаю семью, но Украина — это мой дом, и когда я переехала сюда, то сразу это почувствовала. Мне бы хотелось, чтобы в ЛНР я ощущала себя так же.
Когда военные действия начались в Украине, это сразу же пробудило во мне плохие воспоминания — то, что хотелось бы скорее забыть. Но в то же время я понимала, что боюсь войны не так сильно, как большинство из моего окружения. Думаю, что это связано с пережитым в ЛНР, но, конечно, мне все равно тяжело. Есть общее чувство от войны 2014 года и вторжения в Украину — разочарование и ощущение, что ты маленький человек, у которого нет никаких гарантий, и твое будущее по большей части зависит от других людей.
«У меня отняли ощущение почвы под ногами»
В 2014 году наступила полная неизвестность. Тем летом мне было 17 лет, и я наивно думала, что все быстро закончится. Все изменилось после начала боевых действий в июле — у нас пропало энергоснабжение, вода, связь. Я следила за сводками украинских военных, и там публиковались даты планируемого освобождения Донецка: конец июля, середина августа, конец августа, потом все перенеслось на сентябрь и октябрь. Но когда вступили в силу Минские соглашения, стало очевидно, что в ближайшее время Донецк не вернется в Украину. Я почувствовала очень сильное разочарование, у меня разбились розовые очки, которые безосновательно помогали надеяться на быстрое завершение войны. Сейчас я уже не верю в такие сводки.
Война пришлась на окончание одиннадцатого класса. Я хотела поступать на архитектора в Донецке или во Львове. Но из-за войны мне удалось съездить только в Днепропетровск, чтобы сдать ЗНО. Я смотрела на студентов в Украине и понимала, как много у них возможностей. Они могли пройти стажировку в иностранных вузах, устроиться в крупную компанию и проектировать реальные здания, которые потом построят в Днепропетровске, Харькове и Киеве. У нас не было практики, нам предлагали работу над остановочными пунктами или бытовыми зданиями, такими как навесы. Когда я видела, как жили студенты в Украине, во мне просыпалась большая жалость по упущенному времени и возможностям.
Есть люди, которые при тех же усилиях живут гораздо лучше просто потому, что находятся на другой территории.
В Донецке взрослые воспринимают происходящее как норму, но молодые люди осознают, что это не окей.
Война сделала меня тревожной. Каждое действие я обдумываю много раз. Мне до сих пор страшно сказать что-то не то или выразить свою точку зрения, потому что в Донецке есть поклонники «русского мира», и последние несколько лет я старалась избегать перепалок и ссор. Я постоянно себя контролирую, но мы уехали из ДНР, и я пытаюсь избавиться от этого.
В 2014 году я мало что понимала и в политике, и в том, как устроено общество, но у меня было ощущение, что у меня есть дом — безопасная Украина. Я могла переехать на подконтрольную территорию, жить там спокойно и свободно, без войны и ограничений. Утром 24 февраля мой парень сказал мне: «Лучше бы ты не просыпалась. Россия напала на Украину». В тот день у меня отняли ощущение почвы под ногами.