30 марта, в день рождения сооснователя «Международного Мемориала» Арсения Рогинского, в Риме состоялась лекция Карло Гинзбурга. Гинзбург — один из крупнейших современных европейских гуманитарных ученых; более всего известны его труды по микроистории: исследуя мелкие, на первый взгляд, события и явления прошлого, он по-новому смотрит на жизнь общества и умеет увидеть за большими историческими нарративами отдельного человека. Лекция Гинзбурга была посвящена работе исторической памяти в контексте исследований государстенного террора и, в частности, сталинских репрессий. За месяц до этого выступления апелляционный суд подтвердил решение о ликвидации «Международного Мемориала», через неделю после лекции Гинзбурга был окончательно ликвидирован и правозащитный центр «Мемориал». «Холод» публикует перевод полного текста выступления историка.
Для меня большая честь — участвовать в праздновании дня рождения Арсения Борисовича Рогинского. Я благодарю за эту возможность «Международный Мемориал», который теперь ликвидировали, и Memorial Italia.
Начну с личных воспоминаний. В ноябре 2003 года, когда я приехал в Москву на конференцию, мне позвонили из «Мемориала» и пригласили принять участие в публичной дискуссии. Я был польщен и удивлен. Я знал, что «Мемориал» занимается, среди прочего, защитой прав человека в Чечне, и не мог понять, почему обратились именно ко мне. Но когда мне сказали, чему будет посвящена дискуссия, я сразу согласился. Так я и познакомился с Арсением Борисовичем.
Дискуссия произвела на меня неизгладимое впечатление. Оказалось, что поводом для приглашения стала моя статья «Инквизитор в роли антрополога», где я размышлял над своими многолетними исследованиями процессов инквизиции над ведьмами и еретиками в XVI – XVII веках.
Вначале я отождествлял себя на эмоциональном уровне с жертвами процессов, но спустя некоторое время к этому добавилось ощущение, которое стало не на шутку меня тревожить: на интеллектуальном уровне я почувствовал близость с инквизиторами. Иногда вопросы, которые я ставил, совпадали с вопросами инквизиторов, иногда их ответы предопределяли мои ответы. Решающую роль для меня сыграло расхождение между ожиданиями инквизиторов и ответами допрашиваемых — мужчин и женщин, обвиненных в колдовстве; такое расхождение я заметил в материалах некоторых процессов. Вопреки ожиданиям, эти процессы инквизиции представляли собой диалогические источники — в том смысле, который вкладывал в понятие диалога Михаил Бахтин в замечательной книге о Достоевском.
Меня пригласили в «Мемориал», чтобы задать вопрос, подсказанный моей статьей: можно ли применить такое прочтение процессов инквизиции к политическим процессам, происходившим в СССР в сталинскую эпоху. Эта аналогия стала для меня неожиданностью, но над вопросами, которые мне задавали в ходе дискуссии, и прежде всего над вопросами Арсения Рогинского я размышлял много лет. Эти вопросы обладают огромным потенциалом, и предложенные мной ответы его не исчерпывают. Но я хотел бы поделиться с моими слушателями некоторыми из этих ответов.
Аналогия между процессами над ведьмами и политическими процессами в СССР 1930-х годов была предложена в небольшой книге под названием «Суд над колдовством в Москве» («The Witchcraft Trial in Moscow»), вышедшей в Лондоне в 1936 году. Ее автор Фридрих Адлер в тот момент был секретарем Социалистического рабочего Интернационала, основанного в 1923 году. Приведу одну цитату из этой брошюры:
«Русская революция, предпринявшая неслыханные усилия для того, чтобы побороть предрассудки, при Сталине вернулась к тем же методам, которые применялись с политическими целями в процессах над ведьмами. На это было указано в брошюре, опубликованной пять лет назад секретариатом Социалистического рабочего Интернационала, которая, к сожалению, снова стала актуальной: “Отличительной чертой процессов, которыми руководит [гособвинитель и нарком юстиции] Николай Васильевич Крыленко является отсутствие документов и материальных доказательств. Все доказывается только при помощи добровольных признаний и самообвинений “раскаявшихся обвиняемых”, но не документов. <…> Эти процессы основаны исключительно на “чистосердечных признаниях”, которые всегда в точности соответствуют последней линии партии, определенной Политбюро».
Вектор исследований, намеченный в дискуссии в «Мемориале» в 2003 году, развивал аналогию Адлера в новом направлении. Это направление стало для меня неожиданностью, хотя отправным пунктом для него послужили мои исследования. Я доказал, что в процессах инквизиции, вопреки подсказкам инквизиторов и несмотря на пытки, есть случаи расхождений между ожиданиями судей и ответами обвиняемых. Согласно гипотезе «Мемориала», нечто подобное можно найти и в материалах сталинских политических процессов — материалах, которые, на первый взгляд, полностью соответствовали ожиданиям и предположениям судей.
Не знаю, попытался ли кто-нибудь проверить эту гипотезу. Сейчас я хотел бы связать ее с некоторыми соображениями общего характера. В ходе моих исследований я пришел к неожиданному для меня выводу, который кому-то может показаться очевидным: документ любого типа неизбежно содержит элементы, ускользающие от его создателя. Именно так я понимаю фразу Вальтера Беньямина в его «О понятии истории»: «Историю нужно читать против шерсти». Как я доказывал в статье «Нечаянные открытия», нужно научиться читать исторические документы между строк, вопреки интенциям их создателей.
До сих пор я говорил об исторических исследованиях, об историографии, о том, что на латыни называется historia rerum gestarum. Эти размышления можно распространить и на исторический процесс, на res gestae. Не только тексты, но и действия, начиная с политических, содержат элементы, ускользающие от тех, кто за них ответственен: это те самые «непредвиденные последствия», о которых размышлял американский социолог Роберт Мертон. Это и немедленные, и долгосрочные последствия, которые мрачно вырисовываются за удручающим нас настоящим (я имею в виду трагедию, которая разворачивается на наших глазах).
Какие отношения связывают историю в обоих смыслах — как исторический процесс и как его исследование — и память? Этот вопрос неизбежен в размышлениях, посвященных создателю «Мемориала». Я отвечу на него, опираясь на замечательные автобиографические размышления Арсения Рогинского в документальном фильме Людмилы Гордон «Право на память» (2018). Однако, чтобы оценить оригинальность наблюдений Рогинского, нужно сделать шаг назад.
Начну с дискуссии, развернувшейся в 1925 году между двумя великими учеными, Марком Блоком и Морисом Хальбваксом. Оба они тогда были профессорами в университете Страсбурга: один занимался историей, другой — социологией. Хальбвакс в своей книге «Социальные рамки памяти» анализировал отношения между индивидуальной и коллективной памятью. В рецензии на нее Блок заметил, что «коллективная память, как и индивидуальная, не сохраняет прошлое в точности: обе они обнаруживают и постоянно реконструируют его, отталкиваясь от настоящего». Он сослался на пример французского обычного права, которое в средние века пережило глубокие изменения, несмотря на то что оно опиралось на охраняемые традицией обычаи как нечто незыблемое.
Пластичности так называемой коллективной памяти Блок посвятил основополагающие труды: в книге «Короли-чудотворцы» (1924) он исследовал историю феномена, который мы сейчас отнесли бы к разряду fake news, а в книге «Характерные черты французской аграрной истории» (1931) показал, какие экономические и социальные преобразования скрывались за якобы неизменным средневековым обычным правом. Благодаря Блоку мы знаем, что, с одной стороны, даже искажая реальность, память оставляет документальные следы, которые должен учитывать историк, а с другой — что реальность, которую пытаются восстановить историки, включает в себя память и ее разработки, подлинные, ложные или воображаемые. Таким образом, память и история — это два совсем разных, хотя и переплетенных между собой феномена.
Смежность истории и памяти усилена тем, что обе они, как подчеркнул Блок, исходят из настоящего. Однако неизбежный анахронизм тех вопросов, которые обращают к прошлому историки, может и должен быть скорректирован в процессе исследований при помощи документальных свидетельств. Но можно ли требовать таких корректив от памяти? По-моему, нет; разве что они произойдут благодаря документам и доказательствам, то есть за счет перехода на территорию истории.
Я остановился на отношениях между историей и памятью, чтобы прояснить смысл выбора в пользу памяти, совершенного Рогинским — профессиональным историком и учеником видного филолога Юрия Лотмана. По ряду причин биографического и не только характера Рогинский взялся изучать судьбы жертв политического террора (повторяю его слова). Он рано понял, что официальные документы лгут, и заплатил за это понимание дорогой ценой; на это наложилась недоступность архивов политического террора. Так возникло решение собрать, насколько это было возможно, устные свидетельства и семейные архивы. Разумеется, устная история развивалась и в таких странах, где доступ к архивам был открыт. Так правильно запрошенный рассказ об индивидуальном опыте, не подкрепленный иными документами, открыл для историков новое измерение, недоступное тем, кто изучает более отдаленное прошлое. И тем не менее, когда мы говорим об «индивидуальном опыте», нужно различать субъективное измерение и фактические данные. Память включает и то, и другое, но если субъективный опыт сам по себе является документом и в этом качестве не может быть ни доказан, ни подделан, то фактические данные подразумевают возможную (пусть и не всегда) проверку. Сейчас основной деятельностью «Мемориала» является проверка фактов. Рогинский энергично подчеркнул это в конце документального фильма Людмилы Гордон «Право на память».
В идеологии «Мемориала», сказал Рогинский, тема памяти и тема прав человека связаны общей исторической точкой зрения. Настоящее и современные люди рассматриваются с ретроспективной исторической точки зрения, потому что нарушения прав человека связаны с советским прошлым. Работа специалистов по правам человека похожа на работу историков, потому что и те и другие основываются на исследованиях и исследуют факты, сказал Рогинский. Это историческое измерение бросилось мне в глаза, когда, после публичной дискуссии в «Мемориале» в 2003 году Рогинский показал мне архив «Мемориала». Имена, имена, имена, предметы, обрывки чудом спасенных писем, свидетельства и вещественные доказательства — все это входило в состав преступлений государственного террора. (Отец Рогинского в 1951 году умер в тюрьме при невыясненных обстоятельствах и был реабилитирован четыре года спустя «за отсутствием состава преступления»).
Сегодня я связываю такое представление о памяти, ориентированное на восстановление доказательств, с традицией «антиквариев», развивавшейся в Европе в XVI – XVIII веках. Арнальдо Момильяно в основополагающей статье «Древняя история и антикварий» утверждал, что история в современном смысле слова родилась в результате слияния трудов антиквариев, нацеленных на поиск доказательств, и философской истории в духе Вольтера. Если я не ошибаюсь, Рогинский учитывал эту просвещенческую основу, когда подчеркивал, что в центре идеологии «Мемориала» лежит совмещение истории с защитой прав человека.
В 2014 году я предложил, чтобы «Мемориалу» была вручена международная премия «Витторио Фоа». Рогинский приехал на вручение премии в Формию и произнес запоминающуюся речь. Приведу цитату из нее:
«История, составляющая одно из основных направлений деятельности “Мемориала”, в России давно стала делом политическим. Вся современная пропаганда строится на истории или, вернее, на такой манипуляции историей, согласно которой в российской истории все было замечательно, в то время как мы объясняем, что да, в российской истории есть чем гордиться, но есть и такие вещи, которых мы должны стыдиться. И о них мы все время говорим».
В конце документального фильма «Право на память» Рогинский подчеркнул, что такая манипуляция историей служит сакрализации российского государства. Сакрализуют дореволюционную Россию, сакрализуют сталинское государство, сакрализуют государство последних пятнадцати лет. В центре этого устойчивого набора стереотипов лежит вера в то, что государство — все, а человек — ничто. Эти слова, сказанные Рогинским несколько лет назад, сохраняют свою силу и сейчас. В трагедии, которая разворачивается на наших глазах, прошлое демонстративно переписывается, голоса тех, кто с этим не согласен, глушатся и преследуются, истина выворачивается наизнанку, вторжение в Украину русские СМИ выдают за «гуманитарную миссию». Сколько это может продолжаться?
«Холод» благодарит за помощь в публикации лекции Memorial Italia и переводчицу Наталью Мазур.