«Какой толк от журналиста в тюрьме?»

Сотрудники независимых СМИ — о том, как они покинули Россию, чтобы продолжить работать
«Какой толк от журналиста в тюрьме?»

С начала войны в Украине Россию покинули сотни журналистов, правозащитников и активистов. В стране фактически введена военная цензура: за распространение «фейков» о вооруженных силах можно получить до 15 лет лишения свободы. Люди, которые работали в независимых медиа и выступали за гражданские свободы, не хотят работать в условиях цензуры и опасаются уголовного преследования. Чтобы спасти сотрудников от тюрьмы, многие издания удалили со своих сайтов тексты со словом «война», другие вывезли редакции за рубеж. «Холод» спросил независимых журналистов, как они принимали решение уехать из страны и что думают теперь о своей профессии.

«Каждый день меня спрашивали: „Ты разве еще в России?“»

Руслан Левиев, журналист-расследователь, сооснователь Conflict Intelligence Team, сейчас находится в Грузии
Фото: архив Руслана Левиева

Моя работа — военная расследовательская журналистика. Если до 10 февраля у нашей редакции были сомнения, что война будет, — мы ставили 50 на 50, то к 14 февраля мы уже думали, что шансы на вторжение в Украину — 70 процентов. А 20 февраля были на 100 процентов уверены, что «спецоперация» начнется. 

С 20 февраля мы каждую ночь дежурили, понимая, что, скорее всего, война начнется рано утром. Одновременно мы обсуждали с нашим сотрудником в Киеве его эвакуацию. При этом я разговаривал с политиками и журналистами, которые работают по военной тематике, и они были уверены, что «спецоперация» — это блеф, что ничего не будет. Я испытывал беспомощность и бессилие, я приводил аргументы, но люди говорили: «Не настолько Путин дурак, на признании независимости ЛНР и ДНР все закончится». 

24 февраля мы были шокированы масштабом происходящего. Мы ожидали, что события будут развиваться постепенно, а Путин начал так называемую «спецоперацию» резко и полномасштабно. Отчаяния и ужаса не было, мы уже восемь лет работаем по военной тематике, и некоторая толстокожесть, эмоциональная защищенность у нас давно выработались. У нас было состояние мобилизации: нужно работать все больше с каждым днем. Про себя я сразу понял, что все планы на год — на обучение, на спорт — рухнули…

Каждый день с начала войны меня несколько человек спрашивали: «А ты разве еще в России?». Я старался до последнего момента оставаться в России. У нас есть сотрудник в Украине, он видит происходящее с одной стороны, и был в России я, который видит с другой — со стороны, которая нападает. Когда находишься внутри контекста событий, ты лучше понимаешь, что происходит.

Я занимаюсь мотоциклетным спортом и в этой среде скрывал, что я журналист. Для меня это была отдушина от всего политического. А сейчас, когда я даю много комментариев СМИ, эти мои друзья узнали, что я журналист-расследователь. Я им говорю: «В стране будет катастрофа, если можете, уезжайте». Я знаю, что они не сторонники Путина, но они говорят: «Ой, не надо тут политику разводить, я никого не обвиняю, не разбираюсь, пожалуйста, не надо». Я подозреваю, что они до сих пор не осознают масштаб того, что их ждет. К людям вне политики у меня много сочувствия, но они не понимают, к сожалению, что сейчас уже нельзя такими быть: чем больше людей остаются вне политики, тем хуже будет ситуация в России и тем дольше она будет продолжаться. Это то, о чем говорил Навальный: финальная битва между добром и нейтралитетом.

Решение уезжать я принял, когда увидел, что начали еще сильнее давить на прессу и активистов. Раньше, если у тебя аудитория маленькая, ты мог хоть называть президента убийцей, печатать расследования, тебя особо не трогали. А тут я увидел, что стали массово выдавливать СМИ, даже самые маленькие, выжигать напалмом, — и понял, что уже сорвало резьбу и будут давить всех до единого, в том числе нас. 

Сыграли роль в моем решении и слова экономистов, которые говорили, что санкции — это полная катастрофа, это отбрасывает Россию не просто во времена Советского Союза, а в условия гораздо худшие, примерно на уровень Ирана. И даже если власть быстро поменяется, остановит войну, выпустит политзаключенных, закроет уголовные дела невиновных — все равно мир не будет торопиться снимать санкции, на это нужны будут годы. Я понял, что не готов терять десятки лет в стране, которая по уровню будет, как Иран, — лучше я буду действовать из-за рубежа и параллельно исполнять свои мечты, которые касаются не журналистики и войны.

«О журналистов в России долго вытирали ноги, и мы позволяли это делать»

Алеся Мароховская, редактор дата-отдела «Важных историй» (признано нежелательной организацией), 20 августа 2021 года признана иностранным агентом, сейчас находится в Евросоюзе
Фото: архив Алеси Мароховской

В прошлом году многие журналисты «Важных историй» были признаны иностранными агентами, и мы давно обсуждали, что, возможно, нам придется уезжать. Но я до последнего не хотела покидать Россию. Я так любила Москву, столько всего важного для меня там было, и я предпочитала рисковать своей свободой, чтобы там оставаться. Да и в профессиональном плане, когда ты пишешь про Россию из России, то, конечно, делаешь это лучше. Поэтому, когда началась война, я какое-то время все равно немного упиралась, говорила, давайте дождемся тревожных звонков, возвращения черных воронков, которые начнут приезжать под окна. 

Попадание в тюрьму, на мой взгляд, это полное исчезновение. Тебя больше не существует как профессионала и как человека, ты остаешься заключенной, которую можно только пожалеть. Сидят уже много людей, сидит Иван Сафронов, сидит Алексей Навальный — люди с гораздо большим политическим, социальным, профессиональным весом. И они отчасти исчезли и стали очень неэффективны. А уехав, можно делать хоть что-то полезное. Поэтому я уехала.

Игра в законопослушных «иностранных агентов» для меня была ничем иным, как способом получить отсрочку, чтобы как можно дольше работать из России. Мы, как какие-то преступники, должны отчитываться о своих расходах, я должна ходить в суд, где я ответчик, а не истец, оправдываться: «Я не делала ничего плохого». На все эти унижения я шла осознанно: конечно, мне хотелось не соблюдать никаких правил, как делали некоторые коллеги, но я пыталась как можно дольше оставаться в России на свободе. Я продержалась с 20 августа по 2 марта — считаю, что это неплохо.

Я не знаю, сколько лет должно пройти и через какое покаяние должна пройти наша страна, чтобы я вернулась и чувствовала себя своей среди близких мне сограждан. Мы жили в каком-то сахарном мире и думали, что Путин не совсем сумасшедший диктатор. Хотя он демонстрировал все признаки неадекватного правителя и абсолютного людоеда, мы как-то не увидели в нем фашистский потенциал, который, оказывается, там всегда был. 

Когда меня «назначили» иностранным агентом, я узнала, что для государства враг это я. Это я пятая колонна, я предательница в понимании моей страны; меня нужно нейтрализовать. Потому что политики не хотят читать про себя расследования. Это достаточно унизительно и обидно. Но хорошо, я враг. А кто тогда ваш друг, ваш герой?

Эта страна награждает медалями людей, совершивших военные преступления. Если люди, которые совершили преступления в Буче, на моей родине — герои, то мне на хуй не нужна такая родина. При этом я знаю, что много хороших людей в России, которые это не поддерживают, и ради таких людей я продолжаю работать журналистом.

Оглядываясь назад, я думаю, что мы, журналисты, — как пацифисты, которые выходили с цветами к вооруженным людям, а они простреливали им колени. Они разрушали независимые редакции, блокировали их, объявляли иностранными агентами издания и корреспондентов, признавали их нежелательными организациями, а все, что мы делали как профессионалы, это играли по их правилам в страхе еще больших санкций. Не писать про то, что нынешний депутат — член ОПГ, потому что он тебя засудит? Хорошо, мы не будем писать, мы будем делать ублюдские изворотливые формулировки. Нужно ставить плашки иностранного агента хорошо, будем ставить плашки, лишь бы нас не заблокировали.

Я чувствую, что мы оказались в дураках. Люди с автоматами в нас стреляли, а мы такие: ну, мы еще раз выйдем с цветами. В то время казалось, что ты поступаешь согласно своим принципам, профессиональной этике, закону. Но это было, как оказалось, детское, наивное заблуждение. О журналистов в России долго вытирали ноги, и мы позволяли это делать. Как нам нужно было действовать в тех условиях? Я не могу ответить на этот вопрос, и, наверное, уже нет смысла, это осталось в прошлом. Но чувствую я себя из-за этого ужасно и иногда просто горько рыдаю.

Когда «Важные истории» признали нежелательной организацией, большинство в редакции решили послать эту нежелательность и продолжать работать, ничего не меняя. Мне кажется, это профессиональный поступок редакции выбрать честную независимую журналистку и как бы сказать властям: мы больше в эти игры с вами не играем, потому что правил в них нет.

Я потеряла ощущение, что можно что-то исправить. Мы были в либерально-демократическом плане хреновой страной, но до начала войны казалось, что здесь можно что-то делать, нельзя бросать. А теперь вопрос не в том, сможем ли мы построить институты гражданского общества, а сможем ли мы когда-нибудь отмыться от этого позора и ужаса. Как будто нам надо будет выбираться на свет, но сейчас света не видно и надо вслепую двигаться в правильную сторону. Но пока что слишком темно.

«То, что сейчас происходит с журналистикой в России, — это добивание лежачего»

Елизавета Пестова, бывший судебный корреспондент «Медиазоны», с 2020 года редактор «Медиазона. Центральная Азия», сейчас находится в Казахстане
Фото: архив Елизаветы Пестовой

Утром 24 февраля я была в Бишкеке. Моя командировка в Центральную Азию подходила к концу. Проснувшись, я, как всегда, первым делом открыла сайт «Медиазоны» и увидела онлайн с заголовком: «Это война. Вторжение в Украину». Я уже два года не пишу для российской «Медиазоны», но я стала помогать коллегам — это был единственный способ не сойти с ума. Я поняла, что это пиздец, что жизнь разделилась на «до» и «после». К вечеру я решила, что в Москву из командировки не вернусь.

Я достаточно хладнокровно приняла это решение, потому что руководствовалась интересами редакции. Уже тогда стало понятно, что журналистам в России будет опасно, что будет военная цензура. Думаю, на тот момент конкретной угрозы для меня не было, но редакции просто не нужно, чтобы журналист ходил под уголовкой в России. Я нужна редакции здесь и сейчас, а не в следственном изоляторе, чтобы тратить силы редакции на мое спасение. 

Я позвонила коллегам, друзьям, маме и всех поставила перед фактом, что я не возвращаюсь. Мама, конечно, расстроилась, но я думаю, что она меня услышала: что лучше я буду не в России, чем она мне будет носить передачки в СИЗО, условно говоря. Я не сомневаюсь, что мама мной гордится, она читает «Медиазону», прекрасно знает, чем я занимаюсь, и уважает мой выбор.

Я из России никогда не хотела уезжать, и еще полгода назад у меня была шутка в твиттере, что если эмиграция куда-то, то только в Казахстан. В общем, шутка оказалась пророческой — я в Казахстане. Я как журналист занимаюсь Центральной Азией и поэтому мне грех уезжать в Грузию или Германию, когда я могу жить в регионе, о котором пишу. 

Я чувствую злость по отношению к людям, которые придумали эту войну и которые ее поддерживают. Я бы сказала, что я ненавижу их всех, как я ненавижу людей, которые признают честных журналистов иностранными агентами. Но я эту злость выплескиваю в работу. Рано или поздно их не станет, а мы еще поживем. Это придает мне моральных сил продолжать.

То, что сейчас происходит с журналистикой в России, — это добивание лежачего. Репрессивные законы, внесение людей в список иностранных агентов — это же все не вчера началось, это просто финальная стадия. Мне казалось невозможным, что все дойдет до такой цензуры — что изданиям проще перестать работать, чем что-либо писать. Это разрушение профессии и уничтожение журналистики. Но я считаю, мы не можем им позволить сделать это, мы должны бороться за свою профессию. Все равно найдется читатель, у которого есть запрос на что-то большее, чем госпропаганда. И я считаю, что нельзя бросать читателей и оставлять их без информации. 

Мне кажется, война и репрессии не обесценивают всю нашу работу последних 10–20 лет. Наоборот: мы изначально хотели говорить правду и продолжаем делать это.

Конкретные тексты, возможно, обесценились, но наше желание рассказывать людям о том, о чем они до этого не знали, — не должно никуда деться. Я чувствую ответственность перед теми, кто столько лет поддерживал «Медиазону» донатами, и теми, кто ее читает.

Я хочу однажды вернуться в Россию. Потому что Россия — это не Сергей Шойгу и не Владимир Путин. Я в России родилась и выросла, все мои мечты и чаяния были связаны именно с Россией. И выбор профессии тоже имеет прямое отношение к тому, что я очень люблю Россию. Когда улетела из Москвы в командировку, я плакала в самолете — хоть поездка была долгожданная, но на полтора месяца из дома уезжать жутко не хотелось. Если бы я знала тогда, что у поездки не будет конечной даты!

Когда приняли закон о фейках с чудовищными сроками до 15 лет, я подумала, что если бы пару лет — я могла бы посидеть в тюрьме, но когда речь идет про 15… Я не один год была судебным корреспондентом и прекрасно знаю, как расследуются дела, как они рассматриваются в судах. Я хорошо представляю, какие бездарные ребята сидят в Следственном комитете, и проверять эту бездарность на себе вообще не хочется.

Какой толк от журналиста в тюрьме? Никакого. А для меня работа — это основная часть моей жизни и моей личности. Для меня важно продолжать ее делать, особенно в нынешних условиях. Если нужно для этого уехать из России, то пусть будет так.

Иллюстрация на обложке: Анна Иванцова