На войне в Украине воюют не только мужчины — и в рядах сил территориальной обороны (по сути, это ополчение, куда могут записываться обычные граждане без военной подготовки), и среди служащих украинских вооруженных сил есть десятки тысяч женщин. В 2021 году женщины составляли 15% украинских военных; после начала войны их стало еще больше — благодаря тому, что многие записались добровольцами. «Холод» поговорил с тремя женщинами о том, чем они занимаются на войне и как их воспринимают мужчины-сослуживцы.
«В прямые обязанности теробороны не входит спасение кроликов. Но на днях мы одного спасли»
Когда 24 февраля я поняла, что нас бомбят, мозг мне подал сигнал — действовать. Из окна своего дома я с шести утра до двух часов дня наблюдала нереальную пробку в направлении из Киева и думала о чувствах людей, которые пытаются бежать. У меня есть парадоксальное свойство собираться на фоне общей паники. Наверное, я такой навык приобрела в Китае — я там на сцене выступала, была танцовщицей и вокалисткой, и мне приходилось работать зачастую в очень стрессовых ситуациях.
Я решила для себя, что хочу влиять на ситуацию, контролировать ее, насколько это возможно. У меня хорошая физическая подготовка, я отлично ориентируюсь в стрессовых ситуациях, у меня развита мелкая моторика и я не боюсь крови. Поэтому мне показалось логичным примкнуть к группе людей, которые будут организованно защищать улицы.
Так совпало, что ровно в день, когда началась война, ко мне приехали мама с сестрой из Одессы, откуда я родом. Я им тут же все объяснила. Сказала: «Я ненавижу бояться! Оставайтесь с моей собакой дома, а я пойду в военкомат». Удивительным образом мама меня очень поддержала. Обычно она скептически относилась к моим решениям, давала какие-то непрошеные советы. А тут сказала: супер, иди, тебе там и место. Она увидела, насколько полезны в военной ситуации будут мои организационные навыки, моя способность быстро принимать решения, моя предрасположенность к дипломатии, мое спокойствие.
Раньше для вступления в тероборону обязательным требованием, как я поняла, было прохождение медкомиссии. Но когда началась война, это требование отменили и стали брать просто всех желающих, потому что очень нужны были люди, способные защищать улицы. В очереди в военкомат я стояла вместе с людьми среднего возраста, в хорошей физической форме. Была пара ребят, от которых несло перегаром, их попросили уйти. Сейчас у нас вообще с алкоголем строго.
Мы никогда не знаем, куда прилетит, поэтому фронт у нас, в общем-то, везде. И везде есть женщины — и в горячих точках, и в тылу, на административных должностях. Мой случай — далеко не единичный. Насколько мне известно, во всех наших вооруженных силах 20–25 процентов служащих — женщины. В теробороне мы выполняем те же задачи, что и мужчины — разве что задачи еще зависят от личных навыков и знаний. Кто-то больше физически развит, кто-то имеет познания в медицине, у кого-то мелкая моторика потрясающая, а кто-то в IT разбирается.
Задачи наши довольно размыты. Они меняются каждый день в зависимости от того, что происходит. В обязанности бойца теробороны, как и в обязанности ребят на передовой, входят дежурства, физическая защита места, где они находятся, забота о своем оружии, готовность его использовать в определенных обстоятельствах.
Мы не в окопах сидим под снегом — передвигаемся по городу. Обычно дежурим по четыре часа, несем патруль. Мы также стараемся снабжать наших военных едой, теплыми напитками. В остальное время надо постоянно находиться на том объекте, за которым мы закреплены. В мои обязанности входит и установка противотанковых сооружений, и предотвращение мародерства, и вытаскивание людей из-под завалов, и оказание первой помощи.
Помощь должна быть оказана всем, даже тем, кто хотел причинить нам вред. Мы не имеем права нарушать права человека. Зачастую с российскими солдатами тут обращаются лучше, уважительнее, чем с ними обращалось их руководство. Смысла в мертвом человеке нет. Мы должны его спасти, а дальше пусть уж с ним разбираются законным путем.
Непосредственно в практике мне только однажды приходилось оказывать первую помощь. Не могу предать огласке все детали, но скажем так: диверсионный элемент совершил противоправное действие, угрожающее жизни других людей, в связи с чем получил серьезные множественные ранения. Мы ему помогли, несмотря на то что человек преследовал цель убить наших людей, и уже затем приехали парамедики и забрали этого мужчину в госпиталь. Уверена, что его затем передали в правоохранительные органы. Жизнь никогда не будет прежней, и я на это уже не надеюсь, но этот случай меня заставил почувствовать себя героиней какой-то компьютерной игры.
Свободного времени остается немного. Я его трачу на онлайн-волонтерство: соединяю людей, у которых что-то есть, с людьми, которым что-то нужно, собираю деньги для определенных категорий, которым, как мне кажется, сейчас наименьшее внимание уделяется. За пожилых людей сейчас сердце болит, и еще животные меня интересуют: заброшенные заповедники, бездомные животные и домашние, которых оставили или забыли.
В прямые обязанности теробороны не входит спасение кроликов. Но на днях мы вызволили из закрытой квартиры кролика, который находился там три недели без еды. Люди просто в панике бежали из города и часто оставляли в квартирах домашних животных. Сейчас киевляне понимают, что не самой лучшей идеей было запереть в квартире кошку одну, и отправляют по почте своим оставшимся в городе знакомым ключи от квартир, чтобы те вызволили их питомцев. Один знакомый мне парень совершенно героически ездит на машине в горячие точки, в Ирпень и Бучу, и освобождает таким образом питомцев. Ну, и мы таким же образом этого кролика спасли.
Убеждение, что в теробороне главное — носить с собой оружие и использовать его, — в корне ложное. Прежде всего, наша принципиальная задача — это соблюдение порядка на улицах города. Мы должны создавать безопасность в условиях хаоса. Тероборона на то и оборона, чтобы оборонять то, что осталось, — неразваленное, неубитое и несожженное. Напрямую в непосредственных боевых действиях мы участия не принимаем. Но мы — в Киеве. А вот в маленьких городах вокруг нас люди сдерживают основной удар. И мои друзья в этих городах находятся на передовой. Им приходится такие вещи наблюдать и переживать… У меня от их рассказов кровь стынет. У людей на уровне ДНК прописывается такая жесткая травма, которую потом не вылечишь, не залатаешь никак.
Мой папа — ему 64 года — тоже вступил в тероборону у себя в Одессе. Он на своей разваленной машине развозит людей, продукты, вещи первой необходимости — занимается волонтерской помощью. Я им очень горжусь, как и всеми украинцами, которые готовы поделиться сейчас последним с ближним.
Пуще всего прочего выматывают ожидание и неизвестность. Это два ощущения, которые размывают фундамент под ногами. По сути, я сейчас физически делаю в десять раз меньше дел, чем делала в мирное время в течение дня. Сейчас спишь в зависимости от обстоятельств и службы, которая от этих обстоятельств зависит. Бывает, что встаешь с первыми бомбами, в пять утра, проспав всего полтора часа, а когда в следующий раз поспишь — неизвестно. И эта неизвестность угнетает. Физическая нагрузка, плотное расписание — это все я спокойно переношу. А вот то, что из-за неизвестности начинается хаос, это сложно пережить. Единственное, что мы можем делать, — это создавать иллюзию порядка в этом хаосе.
«У нас получился медовый месяц с ароматом коктейлей Молотова и холодного леса»
Мы с моим молодым человеком записались в тероборону на второй день войны. Я понимала: не все волонтеры будут готовы взять оружие или залатать кровоточащую рану. А про себя я знала, что смогу с такими задачами справляться, что я не растеряюсь и не испугаюсь. В самые первые дни, если честно, о конкретном разделении обязанностей речи не шло, потому что обстановка была накалена донельзя, и каждый помогал, чем мог.
Сейчас в тероборону записаться практически невозможно — ряды переполнены, добровольцев хватает. В первые дни войны тоже стояли очереди в военкоматы, и никто не мог попасть из-за большого количества желающих. Но из-за того, что мы перебрались из большого города в поселок, у нас получилось. Никаких требований нам не предъявляли, никакими специальными навыками мы обладать не должны были. Помимо паспортных данных в первые дни войны с людей ничего не собирали — все держалось, скорее, на доверии. Когда мы шли записываться в тероборону, мы вообще не представляли, чем конкретно будем заниматься. Но были готовы к чему угодно.
В нашем отряде всего три десятка человек. Девушка — одна, это я. Поначалу другие ко мне относились скептически, но я смогла себя позитивно зарекомендовать.
Я некоторое время училась на медика, поэтому умею оказывать медицинскую помощь. Меня этому учить не требовалось. Но подготовка у нас была, пусть и минимальная. Люди, которые вошли в [наш отряд] теробороны, выбрали себе в лидеры наиболее опытного человека, который нам многое показал и который несет за нас теперь ответственность. В других отрядах, насколько я знаю, ответственного за отряд назначали военные из близлежащих частей — но мы собственными силами самоорганизовались.
Могло сложиться впечатление, что бойцы теробороны без каких-либо целей или внутренней организации слоняются по улицам города с ружьями наперевес. Это не так. Просто так оружие никому не выдают, и пусть бойцы теробороны не всегда обладают опытом военной службы, вместе с получением оружия приходит ответственность. Мы подчиняемся власти и ВСУ, оружие нам выдают под роспись, у нас есть четкие обязанности и задачи. Подробно о них распространяться не хотелось бы из соображений безопасности.
В первую же ночь нашего дежурства к нам прибежали ребята — парень-белорус и его девушка, украинка. Он хотел ее спасти, пытался увезти из-под Киева, но их автомобиль сорвался с моста, который взорвали до этого. Многие мосты в округе были взорваны в первые дни войны — вместе с автомобилем этих ребят сорвались еще порядка десяти машин. Было много погибших, в том числе детей. Число погибших детей в Украине можно смело умножать на четыре, потому что многих еще не посчитали, тела пока не нашли.
Ребята бежали к нам десять километров от этого взорванного моста. Девушка постоянно повторяла, что там плакали и кричали дети. Ее это очень сильно потрясло, и она, как зачарованная, твердила про этот детский крик. У парня пробило голову, у девушки была сломана ключица и поврежден позвоночник. Я оказала им медицинскую помощь, мы их успокоили, помогли пережить этот ужас. Честно говоря, ребята из моего отряда несколько растерялись, и мне пришлось одной выводить их из этого шокового состояния. Видимо, мои напарники просто не ожидали, что подобное произойдет в первую же ночь. Далее мы вызвали спасателей, сопроводили бригаду до места происшествия — им удалось спасти еще несколько людей. Они очень долго работали под тем мостом, так что я даже не представляю, какое там было количество жертв.
Ощущения в первые ночи дежурств были очень неприятными. Было страшно, я чувствовала себя дезориентированной, ситуация была до жути неопределенной. Мы, по сути, находились в лесах, рукой было подать до мест, где велись зверски ожесточенные бои. Ты не знал, кто тебе повстречается — наши военные или русские. На почве такой растерянности внутри отряда происходили ссоры. Мы сидели в февральском лесу ночью без огня и еды, пытаясь защитить населенный пункт от надвигающейся опасности. Эти эмоции я не забуду никогда. Тем более что мы как раз с моим молодым человек планировали расписаться, но не успели до войны. И вот такой у нас получился медовый месяц с ароматом коктейлей Молотова и холодного леса.
Из-за стресса у меня началась менструация на третий день войны — раньше, чем обычно. Так как мы дислоцировались в лесу, то об уборных оставалось только мечтать, как и о любимых удобных средствах гигиены. Работать приходилось, сцепив зубы и выпив обезболивающее, если оно было. Мое самочувствие в эти недели вообще было особенным, поскольку у меня биполярное расстройство и эпилептический синдром. Гамма чувств — неописуемая. На службе я в целом была собрана, но когда приходила домой и пыталась уснуть, мое состояние ухудшалось. И триггером могло послужить что угодно вообще. И чем дольше длится война, тем сложнее мне становится. Когда я в относительной безопасности, меня настигает весь ужас войны. Такое ощущение, что все мое лечение пошло насмарку.
После боев под Киевом к нам приехали двое военных. Они везли «груз 200»: доставляли сгоревшие тела своих сослуживцев в морг и остановились в нашем селе, чтобы перенести тела из одной машины в другую. Наши ребята из теробороны им помогали. Когда люди с военным опытом тебе говорят, что такого еще не видели, смотреть им в глаза невозможно. Мне врезался в память момент, как я пыталась отмыть абсолютно черные руки ребят, и у меня никак не получалось смыть эту черноту.
Сейчас я нахожусь на подхвате: в любой момент меня могут вызвать, если кому-то понадобится первая медицинская помощь. Свое оружие я отдала более опытным ребятам, которые вернулись с границы, проводив свои семьи. Я могла бы остаться на объекте, готовить еду, но мужчины такому противятся. Они хотят все делать сами — проводили своих детей и жен за границу и сейчас рвутся себя занять службой. Самый сильный солдат — тот, который возвращается домой, а его дома уже нет. Настроение у ребят примерно такое: они каждый день возвращаются в пустые дома. И для того, чтобы в этот дом однажды могли вернуться их жены и дети, они и воюют.
Больше всего хочется спать. Ты в любом случае не высыпаешься и постоянно находишься на холоде. Конечно, мы все похудели от стресса, отвыкли быть избирательными в выборе еды. Я научилась радоваться растворимому кофе, который ненавидела, но каких-то других грубых физических ущемлений я не помню.
Я привыкла к звукам бомбежек, к свисту «Градов». У меня атрофировалось чувство страха. Я тактически хорошо подготовлена, я знаю, как надо поступать, если на тебя летят те или другие снаряды, куда прятаться и как себя вести, какие части тела закрывать. Я уже давно не боюсь.
«Это глупое убеждение, что женщина на войне должна быть задрипанной и некрасивой. Я даже на войне подкрашиваюсь»
Мой покойный отец всю жизнь жил предчувствием войны. Впервые винтовку в руки я взяла, будучи девятилетней девочкой. Отец меня брал на охоту, приучал к оружию. Руководствуясь его примером, я тоже всегда была готова. Перед началом войны я потратила все свои наличные деньги на закупку продуктов и бензина на полгода вперед.
Раньше я сдавала дом в 500 квадратных метров в аренду под различные мероприятия и корпоративы. Теперь он служит убежищем для тридцати людей. За два месяца до войны я открыла бизнес-сообщество на 500 резидентов — сейчас оно превратилось в волонтерскую группу: мы помогаем решать логистические вопросы, перевозить людей, доставлять им гуманитарную помощь, еду и одежду. Пятьсот предпринимателей — это огромный ресурс.
Я училась в военном институте и десять лет назад стала младшим лейтенантом, офицером запаса. Так что на фронт я пошла добровольцем. В 2014 году я тоже хотела идти воевать, но тогда меня военкомат не принял из-за малолетнего ребенка. Сейчас моей дочери десять лет, она в безопасности, за границей.
В дом-убежище в первые дни войны приехали восемь женщин из Харькова — и я их охраняла двое суток сама: не было другого человека с подготовкой, умеющего стрелять. Уже тогда пришлось пресечь попытку мародеров пролезть к нам в дом. Как только к нам заселились мужчины, я поехала записываться в тероборону. Пробыла в отряде три-четыре дня — и поняла, что это не то, что мне нужно. Там не было порядка, дисциплины, а для меня как для человека военного это приоритетные факторы. И как раз в тот момент мне позвонил знакомый командир и пригласил к себе в роту Сил специальных операций ВСУ. Через тридцать минут я уже ехала с сумкой в штаб из Киева в горячую точку.
Я не скрою, поначалу мне было очень тяжело. Вы же понимаете, что женщина на войне — не суперпопулярная история. И военные не сразу ко мне хорошо отнеслись. Место бабы — на кухне, варить борщи. Я с этим, конечно, столкнулась. Но мне понадобилось не так много времени, чтобы влиться в коллектив. На данном этапе вся моя рота — мои братья. Я единственная женщина и в роте, и в батальоне. Мы буквально недавно говорили с командиром полка. Он спросил: «Ты знаешь таких же боевых женщин, как ты, с яйцами больше, чем у мужчин? Мы хотим на каждую роту поставить женщину, потому что женщина на войне — огромный мотиватор и вдохновитель для мужчин». Это мужская такая штука: если женщина идет в бой, а мужчина — нет, то он не мужик.
У нас все — универсальные солдаты. База — автоматы, тактика, разведка. Плюс, так как я хорошо до войны разбиралась в снайперском деле, теперь работаю в этом направлении. Есть очень хороший фильм «Битва за Севастополь», хоть его и русские сняли, — о женщине-снайпере, которая в Великую Отечественную войну убила 309 немцев. Говорят, что женщины — лучшие снайперы, и сейчас командир хочет, чтобы я была снайпером. Я не против. Но нас готовят работать с абсолютно разным оружием. Основное направление — передовая, зачистка оккупированных городов. Это все, что я могу сказать. Убивать людей в близком бою — так, чтобы я видела глаза, — мне не приходилось.
Мы не убиваем, мы защищаем. Я к этому отношусь так. Наших детей убивают, наших женщин насилуют, взрывают наши дома и памятники истории и культуры. Для меня это не человеческие поступки, поэтому передо мной не стоит вопрос, что я могу убить человека и сделать что-то плохое. Единственное: я четко помню момент, когда впервые взяла оружие на этой войне и поняла, что сейчас буду стрелять и могу убить человека. Прошла такая интересная эмоция, ее очень сложно передать. У меня начали дрожать руки и все тело, это продолжалось в течение 30 секунд. Потом прошло, но впервые такая реакция была.
Кто говорит, что ему не страшно, врет. Страх, конечно, присутствует, но нужно сохранять спокойствие и холодный рассудок. Главный мой страх — это потерять своих ребят. Слава богу, у нас пока нет потерь, но я понимаю, что такой момент придет. Как говорил Достоевский, человек такое существо, которое привыкает ко всему. И к этому можно будет привыкнуть, но страх очень большой. Мы второй месяц живем вместе, все переживаем вместе — они для меня больше, чем семья, они для меня сейчас все как родные. Мы живем в казармах. Мне командир предлагал отдельную комнату, потому что я единственная женщина, но я целенаправленно отказалась, чтобы не выделяться, быть не женщиной, а солдатом.
Что касается быта — я выросла на Троещине в обычной семье. У меня были этапы в жизни, когда вообще не было денег: холодильник пустой, кушать нечего. Были этапы, когда денег было столько, что я не знала, на что их тратить. Поэтому я абсолютно адаптирована к любым условиям. Могу и на полу спать, и на лавке, и в казарме, и в поле, и в лесу. Я себя никогда не жалела. Конечно, если есть возможность помыть голову или причесаться, я ее ловлю. Когда была во Львове, я зашла в салон, мне девочки там обрезали ногти, покрыли бесцветным лаком, чтобы я выглядела аккуратно. Это глупое убеждение, что женщина на войне должна быть задрипанной и некрасивой. Нет, я даже на войне подкрашиваюсь.
Война — это определенная селекция. Весь мой социальный круг состоял из предпринимателей, в основном мужчин. На сегодняшний день 90% из них сбежали. И не могу сказать, что они особо помогают. От этого, конечно, больно. Я считаю, что сильные крепкие мужики при возможностях — должны были находиться здесь и помогать. Я не говорю, что надо обязательно идти на передовую, но как минимум они могли заниматься перевозками. Зато в нашей роте есть ребята, которые, наоборот, вернулись в Украину из Лондона, из Франции. У меня есть товарищ Онур, он турок по национальности, он в своем ресторане в центре города каждый день за свой счет кормит тысячу человек. Я горжусь такими людьми, горжусь тем, что они мои друзья.
Мы с военными часто обсуждаем мужчин, которые свалили. Когда закончится война и Украина отстроится, все они захотят вернуться. У меня такое предложение — выдавать новые паспорта розового цвета, как метка. Не лишать гражданства, но выдавать розовые паспорта, чтобы поставить под вопрос их мужественность. Я даже пару дней назад спросила своего товарища, который сейчас в Турции: «Послушай, а вот тебе не будет обидно, когда у тебя появятся дети и тебе нечего будет рассказать о войне? Ты это не проживешь, никогда не поймешь, каково это. Только сможешь пересказать новости и какие-то видосики, но никогда не сможешь донести эти чувства». Он, конечно, задумался и согласился.
Война — это новый этап. Чтобы сделать омлет, нужно разбить яйца. Чтобы построить что-то новое, нужно что-то разрушить. Видно, нашей стране пришло время расцвести, и нам приходится проходить такой путь. Война — это разочарование, слезы и потери, горе. Это на всю жизнь. Но во всем есть и плохая сторона, и хорошая. Для меня война — медаль с двумя сторонами. Будет расцвет, новое государство, объединение нации, очень быстрая украинизация. Даже я сейчас говорю на украинском языке, хотя говорила в обычной жизни на русском. Я слушаю музыку только на украинском языке, я даже начала читать книжки на украинском языке, хотя раньше их не читала. Это чувство проснулось во всех украинцах, и это очень круто.
Когда война закончится, будет очень много работы. Я решила, что не вернусь в бизнес, а посвящу свою жизнь развитию Украины. Но я не знаю, как война отразится на моей психике. На сегодняшний день я уже стала очень холодной, жесткой, бесцеремонной. Я отсекаю людей очень быстро, не даю им второго шанса, когда вижу, что они неправильно поступают. Я изменилась и прежней уже не буду. Сплю пока спокойно, даже иногда снятся сны — но это, наверное, потому что я знаю, что я на своем месте как никогда. Когда я была маленькая и меня спрашивали, кем я хочу быть, я всегда говорила: снайпером. Представляете?
Фото на обложке: Heidi Levine, Sipa/Scanpix
