26-летнюю художницу Александру Калужских задержали 6 марта в центре Москвы на антивоенной акции. Ее доставили в ОВД Братеево. Там ее, как и других задержанных, подвергли пыткам на допросе — били и унижали в кабинете дознавателя. Происходящее она смогла записать на диктофон. «Холод» поговорил с Калужских о том, что она пережила в ОВД, и о домашнем насилии.
— Как вы себя чувствуете сейчас?
— Я первые дни вообще очень плохо соображала, и меня везде за ручку водили. Сейчас как будто немного ясность в голове появляется.
— Расскажите, как вас задержали?
— В воскресенье, 6 марта, я приехала в центр Москвы на «Комсомольскую». Было много людей, но еще больше — полицейских. Они досматривали всех рандомно — просто останавливали и смотрели у людей сумки. Слышала, что вроде телефоны у кого-то проверяли, переписки, но меня не трогали. Я просто прошла, увидела свою подружку, группу людей, много девушек и пошла с этой группой по Каланчевской улице. Уже там полиция разделила эту небольшую протяженную группу на две части, одна часть успела свернуть в переулки и уйти, а часть — окружили. Полицейские не представлялись, не говорили «вы задержаны», не говорили, за что задержаны. Мы не оказывали никакого сопротивления. Никто из тех, кто был рядом со мной, не держал плакатов, не кричал лозунгов — просто шли.
После того как нас окружили, нас досмотрели и выстроили в очередь в автозак. Все это время [сотрудники ОМОН] на нас покрикивали, обзывали. Они грубо с нами обращались, как будто мы преступники. И вот нас, 29 человек, силком затолкнули в автозак — очень маленькое местечко с лавками. Мы кричали: «Пожалуйста, привезите второй автозак». Это просто незаконно, потому что нет такого понятия, как стоячие места в автозаке.
— Что происходило, когда вас привезли в ОВД?
— По сравнению с другими людьми, мы приехали достаточно быстро, спустя час и 15 минут после задержания. В ОВД у нас забрали паспорта, копии паспортов и гуськом провели в актовый зал. Там мы сидели где-то два часа. У всех была водичка, перекусик, поп-иты. Полицейский увидел поп-ит [радужной расцветки] у моей подруги, спросил: «Вы что, из ЛГБТ?». Она такая: «Я с Москвы». Говорит ему: «Хотите?», а он: «Нет, у меня с нервами все в порядке». Она: «А у меня нет». Потом включили сирену — объявили план «Крепость». К нам не пускали передачи и адвокатов.
Мы настроены были оптимистично. Я художница и делала зарисовки полицейских. Сделала два портрета очень красивых. Это были хорошие [полицейские], они нас не били. Может, догадывались, что нас били, но не участвовали напрямую в пытках. Они строго говорили: «Телефоны выключить». По сравнению с тем, что было потом в специальном кабинете, я считаю, что это цветочки.
Спустя некоторое время нас начали отводить по два-три человека в место для фотографирования. Оно было расположено напротив клеток. Вышел такой ментик с фотоаппаратом, сказал: «Вставай к стенке». Я: «Нет, я не буду фотографироваться». Он такой: «Ну как это? Это у нас процедура такая». Сказал мне сослаться на статью, но я как-то ее не помнила, просто знала, что это необязательно. Но он и сам не смог назвать эту статью. У них просто такая в кавычках «процедура доставления». Они всегда так делают и даже не знают почему. Просто так надо. Я и еще одна девушка в моей группе отказались, а одна — согласилась. Нам говорили соглашаться, потому что «так будет быстрее». И здесь они правда не соврали: всех, кто соглашался сделать все, что просили, действительно быстро «обработали».
— Что происходило с теми, кто отказался фотографироваться?
— Нас вдвоем, после того как мы отказались десять раз, повели в отдельный коридорчик, который, как оказалось потом, находился рядом с кабинетом-пыточной под номером 103. По этому коридорчику проходил какой-то мужчина и назвал нас «спецконтингентом» — видимо, контингентом для пыток.
У меня было с собой два телефона, потому что я знала, что телефон могут отобрать и тогда я не смогу сообщить свои данные в «ОВД-Инфо». Я боялась и взяла второй телефон на этот случай. Я вообще не представляла, что он мне пригодится совсем для других целей. У меня был телефон-обманка — старенький Lenovo, которым я не пользуюсь, и мой обычный телефон. Пока мы сидели в коридоре и ждали, я слышала крики из соседнего кабинета, поэтому я начала записывать, еще сидя в коридоре. Телефон положила в карман, а второй — обманку — держала в руках.
— Что вы увидели, когда зашли в этот специальный кабинет?
— Там было четыре человека. У окна стояли два стола друг напротив друга, как в любом госучреждении, за ними сидели две девушки в полицейской форме. Одна — брюнетка слева от входа, а вторая — мелированная блондинка справа, у нее левый глаз немного косил в сторону. Девушки задавали вопросы, вели анкетирование. Ну а мужчины… Один мужчина, который был в черной водолазке, собственно, пытал, избивал и делал все грязное. Второй просто стоял, прислонившись к комодику. Он тоже обозвал меня пару раз, но особо не участвовал.
Когда я вошла в кабинет, посмеялась про себя — как в каких-то сериалах, на дверь были направлены два прожектора. Я подумала: «Ого, как будто реально телик насмотрелись». Мне показалось это таким глупым запугивающим фактором.
При входе тот телефон, который у меня был в руках, сразу вырвали, разблокировали экран и проверили его. Когда проверили, у них, видимо, отлегло от сердца. Телефон кинули — на аудиозаписи слышно, что он отпрыгнул от стены, но не разбился. Второй телефон в кармане они не заметили, но у других девушек смотрели карманы, а мне повезло. Со мной не делали многих вещей, которые делали с другими девушками. Как будто для всех пытки были индивидуальными: на кого-то кричали, кого-то запугивали, я прочитала на «Медиазоне», что одну девушку пакетом душили. Видимо, подходы менялись от человека к человеку, но пытал нас один и тот же мужчина — с кобурой, в черной водолазке.
— Какие вопросы вам задавали?
— Женщины спрашивали место учебы, работы, номер телефона, фактический адрес. Одна спрашивает, я отвечаю: «51-я» (Имеется в виду 51-я статья Конституции РФ, позволяющая не свидетельствовать против себя, — прим. «Холода»). И мужчина меня бьет. Я сидела, и он своей ногой со всей силы бил по моим. Потом у меня на ноге синяки выступили.
Еще был суперсмачный подзатыльник. Он со всей силы [ударил]. Я сказала: «Ого, но не так сильно, как мой отец». Каждый раз, когда я говорила «вау» и «ого», я просто искренне ******** [офигевала] от того, что меня бьют, от того, что мне наносят удары. То есть каждый раз, когда я на записи это говорю, это значит, меня ударили и я просто не знаю, как на это реагировать.
Вопросы повторялись. Я говорила одно и тоже, и каждый раз меня били. Потом он вылил на меня воду, и я делаю комментарий про сиськи: «Только не смотрите», потому что вода [попала мне на грудь], прилипает футболка. Они начали обзывать мои сиськи.
После того как меня облили, начали бить полупустой бутылкой по лицу, по голове и просто по телу. И это я уже стала комментировать для записи, чтобы было слышно. Он меня бьет, а я такая — «Ой, бутылкой по лицу ударили». Я это говорила, чтобы все было задокументировано. Потом он схватил меня за макушку, за волосы, и начал во все стороны двигать. На записи в этот момент слышно шумы, потому что телефон был в кармане. В этот момент я говорю: «Больно, больно», и там слышно: «шшш».
— Сколько все это продолжалось по времени?
— Мне кажется, около десяти минут.
— В какой момент они закончили издеваться?
— Я говорила: «51-я», им не нравился этот ответ, но они ничего особо не добились. Телефон и фотографирование для них были супер важными вещами, поэтому я рада, что я их им не дала.
Меня порывалась фотографировать брюнетка мыльницей небольшой старенькой. Она встала из-за стола и пошла в мою сторону: «Мы сейчас идем фотографироваться». Я говорю: «Нет, я отказываюсь» и закрыла лицо руками. Они мне: «Придется». Я: «Нет, не придется, я напишу отказ». И они отстали от меня. Некоторых девушек они силком ставили [к стене], [тащили] за волосы. А я толстая, высокая, крупная. И либо они подумали, что не справятся, либо просто не захотели. Я не знаю, какая у них логика.
Еще я могу сказать, что меня очень задело. Женщина меня спросила: «Вы ******** [долбанутая]?». И я в ответ у нее спросила: «Меня мужчина перед вами избивает, и это я ******** [долбанутая]?». Она: «Да». Я не знаю почему, но это мне сердце разбило. Ни у одного человека в этом кабинете — ни у мужчин, ни у девушек — не было ни капельки сочувствия. Они точно не видели во мне человека. Они видели во мне какое-то животное, врага. Я для этих людей была полностью дегуманизирована, лишена своей человеческой сути. Я просто не представляю, как я могла бы такое насилие против кого-то совершать. А им было очень буднично.
— Сколько всего ударов вам нанесли?
— Кажется, около десяти, может, больше.
Я очень хочу прокомментировать то, что я говорила про отца. Когда я вошла в этот кабинет, у меня включилась защитная реакция. Эти оскорбления, удары — это было ровно так же, как в моем детстве, когда меня унижал и лупил отец. Это было все очень знакомо, знаете. Моя защитная реакция формировалась годами. Ты знаешь, что плакать нельзя, потому что тебя будут ******* [бить] только сильнее.
— В каком возрасте происходило насилие?
— Это было с раннего детства до тех пор, пока моя мама не развелась с ним и мы не съехали. Я помню абсолютно четко, что меня били ремнем, когда мне было пять лет. Я сворачивалась в калачик, а он просто бил, куда можно было дотянуться.
Потом явное насилие прекратилось, но были тычки, издевательства: «корова», «бестолочь», «чмо». Говорил часто, что мне нужно «выбить дурь из башки». Прямо как менты эти. Он в Суворовском училище учился. Мне кажется, у них это что-то общее, военное. Ведь у них репрессивная система против мужчин тоже: их унижают, чтобы они стали частью системы. Они, наверное, учатся этим тактикам и потом их воспроизводят.
Когда мне было 17 лет, мы с мамой съехали наконец от отца, но он нас еще долго преследовал: заходил в наши квартиры, выбивал нам личинку замка молотком, отключал нам свет. У меня есть еще младшие сестры, и он за ними и мамой больше гонялся. В какой-то момент он потерял ко мне интерес и преследовать перестал.
Где-то с 2016 года, сейчас мне 26 лет, я с ним больше не контактирую, но все последствия проживаю до сих пор. У меня комплексное ПТСР, флешбэки, триггеры, и, спасибо ментам, — у меня добавились новые триггеры и флэшбеки. Наверное, мой мозг в тот момент включил очень знакомую защитную реакцию, поэтому я это так перенесла. Мне действительно было пофиг первые два дня, я даже не ощущала никаких последствий.
Я бы просто не смогла взять у них в кабинете и заплакать, потому что это [для меня] запрещено, мое тело так не делает. Я зарыдала во весь голос, когда меня повели в другой кабинет.
— Та женщина в кабинете напомнила вам маму, поэтому вас так задела ее реакция?
— Блин, я сейчас заплачу. Вы прямо в точку спросили. Наверное, да. Мне кажется, что это было особенно болезненно. Мама тоже страдала от отца и, мне кажется, пыталась как-то смягчить [мои страдания]. Она пыталась вместо него меня в школу отвезти, искала какие-то лазейки, пыталась меня оградить. С одной стороны, я понимаю, что она тоже была жертвой в этой ситуации, а с другой стороны, я думала: «Мам, почему мы не ушли раньше от него? Я всю жизнь ждала, когда будет этот развод, и он наступил только тогда, когда я была уже взрослая».
Это была абсолютная калька с ситуации из детства. Моя мама, конечно, не считала, что это нормально, но напрямую никогда не прекращала это. От женщины ты ждешь какой-то солидарности. Потом я подумала, что эта женщина, наверное, видела уже много таких избиений и она в первую очередь полицейская, ментесса.
— Чем все закончилось в кабинете?
— Меня выпустили и перевели в другой кабинет, где было несколько ментов и девушек, видимо, тоже после пыточной. Когда я туда пришла, меня посадили к более доброму менту. А соседний был более жесткий, он на девочку рядом чуть покрикивал. А со мной был супердобрый. У него был бережный и не давящий тон. Я посидела похныкала-поплакала, потому что жалко себя было.
— Вам было больно?
— Мне кажется, в тот момент я еще не чувствовала ничего физически. Потом, когда уже прошло напряжение, я почувствовала, как у меня все болит. [В тот момент] я думала о себе в третьем лице, и какая-то реальность меня настигала, что со мной что-то страшное произошло.
Мне говорили, мол, нечего плакать. Я уже не стала им отвечать, а просто стала реветь сильнее от этого обесценивания и газлайтинга.
— Полицейские говорили, что нечего плакать?
— Да, тот, который за столом сидел и другую девочку оформлял. Я плачу, а эта девочка мне руку на плечо положила, и так стало хорошо в тот момент. Я ее тоже взяла за руку и почувствовала, что не одна в этот момент.
— Что было после этого?
— Полицейский дал мне несколько бумажек. Что-то я подписала, что было можно по инструкции для задержанных. После этого меня вернули в актовый зал. Там оставалось четыре или пять человек, была моя подруга. В зале я лихорадочно начала всем рассылать эту аудиозапись. Я всех спрашивала, слышно ли что-то. Я столько терпела, и мне хотелось, чтобы это было не просто так. Мне было бы так обидно, если бы там ничего не было слышно.
Когда я пошла подписывать протокол, там сидел мент круглолицый, которого я нарисовала. Он мне немножко с агрессией сказал: «Садись». А потом я попросила подсказать мне, что вот это означает, а что будет, если я здесь подпишу, и он начал ко мне теплеть. Я ему сказала, что я художница и его нарисовала. И в этот момент он совсем ко мне потеплел. Говорит, как ребенку, мне: «Ну давай, сходи за блокнотиком, покажи мне». Немножко так по-отечески. Я принесла блокнот, предложила ему сфотографировать на память. Когда я показала ему эскиз, он даже в лице изменился, порадовался искренне, усмехнулся по-доброму, сфотографировал себя и своего коллегу.
На выходе меня ждали мои подружки. Одна подруга ждала еще с того момента, когда мы были в автозаке, она сразу же поехала в Братеево, то есть несколько часов провела напротив дверей с передачкой. Я всех обняла.
Мне начали писать и звонить журналисты, правозащитники и все-все-все. Я ничего не соображала и просто поехала домой на волонтерском ОВД-Такси.
У меня болела голова, сейчас подозрение на сотрясение, но я отказалась в травму ехать, потому что на тот момент у меня не было никаких следов, и я была слишком уставшая.
Но на следующий день у меня появились синяки, появился фингал под глазом небольшой. Я это сфотографировала и зафиксировала в травмпункте. За меня первые дни все делали подруги. Водили в поликлинику, кормили, говорили, куда едем, вызывали такси, вели мои соцсети, просили поддержки. Еще я собираю материальную помощь.
— У вас есть юридическая поддержка?
— У нас есть защитник — адвокат для всех девушек, которых пытали.
— Вы будете пытаться привлечь этих людей к ответственности?
— Да, конечно. Я сделаю все, что могу, чтобы их найти, засудить. Я сделаю все от меня зависящее, защищу себя в суде, я напишу на них заявление в УСБ (Управление собственной безопасности МВД — прим. «Холода»).
Конечно, я немножко не справляюсь одна, но у меня отличные друзья, которые помогают мне на каждом шагу. В детстве у меня не было никакой поддержки, я чувствовала себя очень одинокой, и мне приходилось держать эту боль внутри себя и справляться с ней самой. Но сейчас у меня огромная сеть из журналистов, из моих друзей, подписчиков, активисток и активистов, правозащитников, адвокатов, психотерапевтов и психологов. Я получила огромное количество помощи и пытаюсь ей делиться с другими тоже. Я не одна, и со мной все будет хорошо.
Я не думаю, что жестокое наказание тех, кто жестоко наказывал, прервет цикл насилия в нашей стране, поэтому мне бы хотелось, чтобы у нас были какие-то программы по реабилитации абьюзеров и ментов. Я бы хотела, чтобы мы не участвовали в этом цикле, не множили насилие, избивая их за то, что они избивали нас. Ну, просто понимаете, если они в тюрьму попадут, что с ними в тюрьме будут делать… Если и ждет нас светлое будущее, идеальное, которое я себе представляю, в этом будущем будут реабилитационные центры и для пострадавших от абьюза, и для тех, кто его воспроизводит в семье, на государственном уровне, во всякого рода институциях.
Я бы хотела, чтобы мы таким людям тоже предлагали поддержку и помогали им справляться со своей агрессией и со своей болью, которую они выливают на других. Чтобы они стали более продуктивными членами общества, а не такими вот элементами, которые молодых девушек избивают без капли сожаления.
